После Второй мировой войны в Азии и Африке развернулись процессы деколонизации, активно поддержанные как США, так и Советским Союзом – каждая из сверхдержав имела ставки в борьбе за «третий мир», освобождающийся от власти европейских империй. Перед политической наукой встала проблема исследования условий демократического перехода в новых независимых государствах, многие из которых имели серьезные препятствия для стабильной либеральной демократии. Эти проблемы пыталась решить разработанная в 1950-х теория модернизации, опиравшаяся прежде всего на опыт стран Западной Европы, и предполагавшая, что стабильное экономическое развитие в ближайшем времени породит неослабную потребность в политическом плюрализме и прозрачном законодательстве, даже если какое-то время молодые постколониальные страны будут вынуждены прибегать к авторитарным методам управления.
Эта теория была на пике своего влияния приблизительно до начала 1960-х годов, когда выяснилось, что ее объяснительная модель не соответствует действительности. Как в Азии, так и в Африке деколонизация привела к независимости многие страны, ранее веками находившиеся под внешним контролем, однако с экономическим ростом возникли проблемы. А там, где он все-таки наметился, обычно возникали авторитарные режимы, а вовсе не демократии. Таким образом, свобода часто порождала анархию, и нередко вела к деградации экономики, в то время как диктатуры оказались намного более эффективны в вопросах повышения жизненных стандартов населения, отказавшись при этом от конкурентной политической среды и законных ограничений власти.
В поисках объяснения этого парадокса американский историк и социолог Баррингтон Мур обратился к сравнительному анализу, сопоставляя европейский, американский и азиатский опыты перехода к современным обществам - то есть, обществам с развитой рыночной экономикой, либеральной демократией и расширенными сетями доверия, выходящими за семейные переделы. Этот процесс перехода обычно и называется «модернизацией», однако Мур сосредоточил внимание не на поэтапном транзите от традиционных обществ к современности, а наоборот – на революционных разрывах с прошлым, которые встречались в истории многих стран, достигших успеха в экономике, но при этом создавших стабильные либерально-демократические режимы.
Результатом многолетней работы Мура стала книга «Социальные истоки диктатуры и демократии», быстро ставшая классической для всех, кто занимается сравнительной политологией и межстрановым социологическим анализом. Она вышла в середине 1960-х, для многих социальных наук это был своего рода переломный момент: модернизационная парадигма многим казалась дискредитированной, в то время как достойной альтернативы ей еще не нашлось. Так что Мура можно в какой-то мере считать первопроходцем на том пути, по которому через несколько лет пошел другой, намного более известный автор – Сэмюэль Хантингтон, в 1968-м опубликовавший свою книгу «Политический порядок в меняющихся обществах».
Но, в отличие от Хантингтона, изучавшего современные политические режимы и возможности их трансформации, Мур стремился отследить общие траектории развития современных обществ, и объяснить, каким образом при модернизации возникают различные (хотя и схожие в чем-то) общества с очень разными политическими системами. В книге рассматривается опыт пяти стран: Англии, Франции, США, Германии, России, а также Китая, Индии и Японии, каждая из которых прошла через масштабные революционные потрясения в ходе модернизации, и дает яркий образец того или иного режима, характерного для современной эпохи.
В первой части Мур описывает модернизационный опыт Англии, Франции и США – трех стран, где к середине ХХ века уже давно существовали устойчивые либерально-демократические режимы. Далее, во второй части, Мур фокусирует внимание на трех азиатских странах: Китае, Японии и Индии, каждая из которых имела в ХХ веке очень многогранный (и трагический) опыт модернизации, при этом контекст их развития очень сильно различался: в Японии, прошедшей через своеобразный вариант фашизма, после 1945 года закрепилась эффективная рыночная экономика и политическая демократия; в Индии, где не было фашистской или коммунистической альтернативы, также после Второй мировой войны установилась либеральная демократия, однако намного более коррумпированная, несмотря на заметный экономический динамизм; наконец, в Китае произошла коммунистическая революция, после чего был установлен диктаторский режим, отличившийся масштабными репрессиями и экономическим крахом. В третьей части Мур подводит итог всего исследования, выстраивая теоретические модели модернизации, а также выявляя те условия, при которых становится возможным эффективный переход к либеральной демократии и капитализму.
Для проводимого в книге анализа ключевыми являются две фигуры: крестьянин и помещик, рассматриваемые, конечно, не индивидуально, но социологически, как широкие социальные категории, представители которых играют решающую роль в модернизации. И отнюдь не случайно сами термины «крестьянин» и «помещик» напоминают о гегелевской диалектике Господина и Раба – в ходе развернутого исторического анализа Мур показывает, как отношения господства и подчинения, фундаментальные для всех до-современных обществ трансформировались в совершенно иные типы связей, характерные для модернизированного (современного) мира.
Если категории помещика и крестьянина – это ключевые фигуры, то ключевым понятием (точнее – событием) книги для Мура является революция, знаменующая разрыв с прошлым и переход общества в новое состояние. Сами крестьяне и помещики как особые классы приобретают свою решающую значимость именно в революционном контексте, когда меняется социальная структура и рождаются новые формы политики, культуры и экономики. Поэтому всю книгу можно считать не столько кропотливым исследованием отдельных классов, сколько широким сравнительным анализом различных революций.
В первой части книги Мур анализирует революционный опыт трех классических либерально-демократических стран: Англии, Франции и США, взятых в хронологическом порядке, от самого раннего к самому позднему.
Говоря об английском примере, Мур отмечает, что здесь присутствует одно важное обстоятельство, резко отличающее Великобританию от континентальных соседей: в ходе процесса «огораживания» еще до начала гражданской войны в середине XVII века крестьянская община была значительно ослаблена, и классы, разрушающие ее, были ориентированы на рациональное коммерческое земледелие, а не просто на извлечение ренты из продуктов крестьянского труда. Главная роль здесь принадлежала йоменам, а также джентри – аристократическим классам, склонным максимизировать личные выгоды через внедрение новых технологий в сельском хозяйстве. И само собой, что повышение коммерческой отдачи от земельных владений повышало самостоятельность этих классов, а королевский двор расценивал это как опасный процесс, и стремился его замедлить, поддерживая время от времени крестьянские требования против аристократии. В 1640-х годах неуклонная тенденция Лондона к оформлению полноценного абсолютистского режима натолкнулась на вооруженное сопротивление со стороны ряда элит, что и вызвало гражданскую войну. Она была, помимо прочего, борьбой коммерчески ориентированных классов против традиционалистской аристократии, и победа джентри означала – в исторической перспективе – не только распространение капитализма в Англии, но и постепенную трансформацию аристократии из родовой знати в предпринимателей. Наиболее острая фаза революционного кризиса заняла приблизительно 50 лет, с 1640 по 1690 годы, когда был оформлен конституционный режим с новой династией, а победители и побежденные получили твердые гарантии прав собственности и возможность свободно преследовать свои коммерческие интересы. В дальнейшем процесс демократизации постепенно расширялся вплоть до начала XX века, вовлекая в политику все большее число людей, но их борьба за свои права была опосредована легальными институтами, обеспечившими в итоге представительство самых широких слоев общества.
Во Франции события развивались совершенно иначе, хотя конечная точка модернизации в итоге совпадает с английским примером, и это один из самых любопытных парадоксов европейской истории. Франция в канун Революции представляла собой аграрное общество, в котором королевский двор господствовал над аристократией, а она, в свою очередь, контролировала крестьянство. В отличие от Англии, французский абсолютизм смог подавить независимость аристократов, и большинство незнатных людей, занятых коммерцией, больше стремились к включению в дворянство, чем к независимости. К тому же, опять-таки, в отличие от английских землевладельцев, их французские коллеги не слишком стремились к максимизации коммерческой отдачи от своих владений, их целью была скорее утонченная праздность, чем накопление богатств. Наконец, последним ключевым отличием были постоянные военные кампании Франции, побуждавшие Париж изыскивать все новые и новые средства для проведения политики престижа, связанной с завоеваниями и международным влиянием. Все эти факторы означали всевозрастающее давление не только на крестьян, но и на зарождающееся в XVIII веке буржуазное «третье сословие» - городских профессионалов, не связанных ни с крестьянством, ни с аристократией, но желающих заполучить себе достойное место в социальной иерархии. Когда в 1789 году разразился революционный взрыв, его главной силой стало возмущенное крестьянство и городские бедняки (знаменитые санкюлоты), однако лидером революции стала буржуазия, и она же получила от крушения «старого режима» наибольшие выгоды. Но незавершенный характер революции, наряду с разрушительными наполеоновскими войнами привел к тому, что задачи модернизации решались не постепенно, как в Англии, а рывками на всем протяжении XIX века, причем каждый из них был связан с очередным революционным потрясением, после которого наступала эпоха стабилизации.
Что касается американского опыта, то Мур здесь довольно оригинален, поскольку он почти не рассматривает собственно революцию и войну 1776-1783 годов, отмечая лишь некоторые важные ее итоги, а вместо этого обращается к проблеме гражданской войны, которую он считает по своим масштабам и последствиям сопоставимой с европейскими революциями. Причем говоря о войне, Мур немало внимания уделяет и последующей Реконструкции – и если события 1861-1865 гг. он не склонен считать революцией, то в более широком контексте события 1860-х и 1870-х гг. – в первую очередь, Реконструкцию на американском Юге – Мур называет революционным периодом в американской истории, поскольку они обозначают насильственный слом традиционных институтов рабовладельческого аграрного общества, даже если многие их элементы сохранились (в виде, например, легализованной сегрегации) вплоть до второй половины ХХ века. Сама же гражданская война, полагает Мур, не была неизбежной, пока не началось активное освоение Запада – именно вопрос о том, какая форма капиталистической экономики (свободная промышленность или плантационное рабовладение) закрепится в западных штатах, нарушил хрупкое равновесие между Севером и Югом.
Во второй части работы Мур переходит к исследованию модернизационных процессов в Азии, снова беря в качестве примеров три страны: коммунистический Китай, авторитарную Японию и демократическую Индию.
Для китайского опыта перехода в современность характерны, во-первых, отсутствие европейских феодальных практик, во-вторых, минимальная роль коммерческих кругов в обществе, и, наконец, сравнительно малая роль внешних угроз. Мур рассматривает в основном период династии Цин (середина XVII – начало XX вв.), когда централизованная империя начала постепенно деградировать под воздействием столкновений с европейскими державами. В отличие от соседней Японии, китайское правительство не смогло консолидировать ресурсы для развернутой модернизации, во многом из-за отказа повысить налоговое бремя для высших классов. Другим важным аспектом торможения модернизации была иерархия, основанная на знании, а не на деньгах (система экзаменов), которая была в принципе враждебна коммерции. По мере того как возрастал слой торговцев и особенно посредников в обмене с европейцами, традиционные формы престижа конфликтовали с ними, предотвращая распространение более рациональных форм экономической активности. Этот конфликт происходил на фоне всевозрастающей активности европейцев, подчинявших себе целые отрасли экономики и некоторые ключевые территории страны, что отрезало центральную администрацию от источников дохода, и в итоге к 1910-м гг. привело к распаду всей системы управления. Только после периода военного правления в 1920-х и 1930-х коммунистам удалось победить в гражданской войне, мобилизовав крестьянские массы (кстати говоря, именно тогда началась раздача земли отдельным лицам, а не семьям) и сконцентрировав достаточные для модернизации ресурсы. Цена этих запоздалых преобразований, конечно, оказалась очень высока: десятилетия гражданской войны и политика «большого скачка» привели к катастрофическим последствиям практически для всех сегментов китайского общества.
В отличие от Китая, в Японии модернизация прошла намного более гладко – по крайней мере, в том, что касалось экономического развития. Причиной тому были, во-первых, более развитые феодальные структуры (хотя и не во всем аналогичные европейским), во-вторых, относительно низкий уровень эксплуатации крестьянского населения (налоги повышались редко и, как правило, незначительно), и, что особенно важно, специфический международный контекст: Япония долгое время была изолирована от внешнего мира, и великие державы Европы проявляли значительно больший интерес к разделам сфер влияния в Китае и Юго-Восточной Азии, что дало японцам намного больше времени для эффективного перехода к современной экономике. Но, как и всегда, за модернизацию без революции пришлось платить – в случае с Японией ценой было сохранение аристократического этоса в руководстве страны и, как следствие, нацеленность на военное решение социальных и политических проблем (сам Мур, конечно, отмечает здесь очевидные параллели с немецким и, отчасти, итальянским примерами модернизации).
Индия, чей опыт рассматривается последним в списке, Мура интересует особо – и не только потому что это самая густонаселенная демократическая страна в мире, но также и потому, что в ней реально функционирующая либеральная демократия существует на фоне колоссального имущественного и социального неравенства, причем относительно успешно. В отличие от Китая, России или Франции, индийская история почти не знает сколь-нибудь массовых крестьянских восстаний (не говоря уже о революции), и все же в стране установились и сохранились демократические институты. Ввиду этого Индия стоит перед специфической проблемой (немного напоминающей американскую): в этой стране демократизация предшествовала модернизации, а такой порядок развития событий обычно затрудняет создание современной экономики и социальной организации. Объяснением крестьянской пассивности Мур считает (хотя и не слишком охотно) кастовую систему, но в еще большей степени – роль теории ненасилия Махатмы Ганди, в то время как основная причина закрепления демократических структур лежит, как ни странно, в аристократическом характере индийской либерально-демократической модели. Здесь слабая буржуазия объединилась не с землевладельческой аристократией (из-за ее связей с британскими колонизаторами), но с крестьянскими массами. После ухода британцев эта странная коалиция «города и деревни» не распалась, но сохранила практики управления, внедренные европейцами, при попустительстве крестьянства, которое не обладало сколько-нибудь значимым революционным потенциалом.
В трех заключительных главах Мур подводит итоги своего масштабного обзора революционных перемен в европейских и азиатских обществах. Здесь речь идет о выявлении ключевых условий демократического перехода к современности, об историческом значении фашизма как метода реакционной модернизации, а также о роли крестьянства в революционных потрясениях. Наиболее важным вопросом, связанным с общим характером модернизации, Мур считает внедрение коммерческого сельского хозяйства, то есть – переход к современной форме рыночных отношений в до-современных обществах. В английской истории этот процесс шел постепенно, роль крестьян в нем медленно снижалась, и аристократия скорее возглавляла его, чем пыталась остановить, что привело в итоге к установлению стабильного демократического режима на капиталистическом фундаменте. Там же, где аристократия либо стремилась задержать коммерциализацию земледелия, либо возглавила ее, встав над горожанами и крестьянской массой, имели место революции или же фашистские режимы – этот тренд можно отследить на опыте столь разных стран как Франция, Китай, Германия или Россия. Фашизм в этом контексте видится, конечно же, вариантом современности (так же, как и коммунистические режимы), поскольку он точно так же нацелен на создание современной экономики и нового общества, с совершенно новым типом межличностных связей. Главной жертвой в великой драме модернизации тогда представляется крестьянство, ибо все великие общественные перемены всегда совершались за счет этого класса, и ценой его страданий. Но альтернативный способ достичь современности – представленный, как осторожно полагает Мур, Индией – чреват не меньшими страданиями, причем не только для крестьянства, но и для более широких слоев населения, поскольку он намного более длителен и сопряжен с сохранением многих архаических форм социальной жизни, стесняющих человеческую свободу.
