Чуть больше поулвека назад – летом 1971 года – Николае Чаушеску на пленуме Румынской коммунистической партии выступил с речью, в которой озвучил масштабную программу идеологического воспитания народа. Эта речь означала поворот Румынии к ужесточению партийного контроля над культурой и борьбе за массовое сознание с помощью пропаганды социалистического патриотизма. Чаушеску, недавно вернувшийся из длительного азиатского турне, был впечатлен успехами Культурной революции в Китае, равно как и северокорейской идеологией «опоры на собственные силы». Вскоре в Румынии расцвел культ личности генерального секретаря, фрондирующих интеллектуалов начали аккуратно выдавливать со всех постов, запустились амбициозные индустриальные проекты, искусство вернулось к жестким канонам соцреализма – а идеологическим сопровождением этих процессов стала риторика о «духовном суверенитете» румынского народа под властью компартии.
Здесь более всего примечательна не сама риторическая стратегия обращения к патриотизму (в Чехословакии, Болгарии или Советском Союзе правящие партии тоже много говорили о любви народа к социалистическому отечеству), но та роль, которую в официозном дискурсе румынских коммунистов играло понятие «нация». С укреплением власти Чаушеску в идеологии произошел заметный смысловой сдвиг: на передний план все чаще выдвигалась категория «нации» (а не «партии» или «государства») как стрежневого понятия общественной жизни. Если в Советском Союзе «национализм» был бранным словом, в Чехословакии и Венгрии коммунисты заигрывали с национальными чувствами очень аккуратно, а в Польше общество и партия боролись за право представлять нацию, то в Румынии именно «нация» постепенно стала важнейшим источником легитимности коммунистического режима.
О том, каким образом происходила эта трансформация, рассказывается в книге антрополога Кэтрин Вердери. В свое время Вердери была одной из немногих американских исследовательниц, получивших возможность работать за «железным занавесом»: ее первая книга была посвящена историческому развитию трансильванских деревень, и материал для нее Вердери собирала в Румынии. «National Ideology Under Socialism» («Национальная идеология при социализме») готовилась в середине 1980-х, а вышла в 1991-м, когда могло казаться, что ее главная тема безнадежно устарела: социалистический блок развалился, Чаушеску был казнен в результате народного восстания, а к власти в Румынии пришло демократическое правительство. Это впечатление обманчиво – в основном из-за того, что материал, на котором основана книга, не только позволяет хорошо понять особенности развития Румынии при коммунистах, но и проливает свет на многие специфические черты стран Восточной Европы, среди которых румынский пример кажется хоть и экстремальным, но далеко не уникальным во многих аспектах. Об этом говорит и подзаголовок: «Идентичность и культурная политика в Румынии при Чаушеску». Говоря об одной стране, Вердери часто ставит румынский опыт в широкий исторический контекст, сравнивая его то с соседями по соцлагерю, то с европейскими традициями «поиска идентичности» - и такое сравнение помогает понять как чисто местные особенности румынской идеологии «национальной исключительности», так и региональные сходства в динамике культурного развития Восточной Европы.
В первой части книги Вердери обозначает концептуальные рамки для исследования. Здесь есть глава об источниках национальной идеи в Румынии, глава о специфике стран «реального социализма» вообще, и глава, посвященная отношениям коммунистического режима в Румынии с интеллектуалами. Вторая часть книги содержит конкретные примеры переплетения национальных и социалистических мотивов в румынской культурной жизни. Одна глава рассказывает о «догматизме», «элитизме» и «пролеткультизме» - риторических маркерах, используемых в борьбе интеллектуалов эпохи Чаушеску. Другая – освещает дебаты о «протохронизме» в кругах историков, философов и литературных критиков, развернувшиеся в 1970-х годах. Еще одна глава повествует о том, как верные режиму историки пытались использовать трансильванское восстание XVII века для утверждения национального престижа Румынии (а заодно – и власти компартии). Последняя глава посвящена Константину Нойке – одному из крупнейших румынских философов ХХ столетия – и его ученикам, создававшим внутри социалистической Румынии островки не-марксистского мышления.
Вердери, конечно, потрясает, причем неоднократно. Сначала – глубиной охвата, затем – тщательностью (даже дотошностью) проработки каждой темы, и, наконец, способностью увязать отдельные сюжеты воедино, представив тем самым целостную картину коммунистической Румынии эпохи застоя. Едва ли не любой из рассмотренных ею кейсов можно при желании развернуть в отдельную – и очень интересную – книгу. Что особенно интересно, так это то, что при ретроспективном взгляде ценность книги лишь возрастает: на примере отдельно взятой страны Вердери превосходно описывает дискурсивные формации, возникающие в централизованных «посттоталитарных» (как сказал бы Вацлав Гавел) государствах Центральной и Восточной Европы, и кое-где актуальные до сих пор.
Румыния в социалистическом блоке занимала особое положение именно из-за того, что в ней правящий режим становился со временем не коллегиальным, а все более и более персоналистским, завязанным на одного-единственного человека. Рассказывая о спорах в румынском Союзе писателей или дебатах вокруг наследия поэтов и писателей докоммунистических времен, Вердери по ходу вскрывает и все неизбежные последствия такой централизации в культуре – от нарастающего ощущения угрозы со стороны иностранного влияния до попыток представить румынское искусство опережающим все ключевые европейские тренды. Чувство уязвимости, хрупкости собственной позиции, характерное для функционеров режима, так или иначе находило выражение в своеобразных формах компенсации – будь то объявление крестьянского восстания XVIII века «народной революцией», опередившей события 1789 года во Франции, или же указание на то, что румынский поэт Михай Тодэску был также и первым социологом, своими заметками о жизни рабочих предвосхитившим самого Маркса.
Нация в этих нарративах выступала в качестве центрального символа, высшего блага, хранителями которого выступали партийцы. Вердери коротко, но вполне четко показывает, как после 1950-х годов – когда в румынском коммунизме на переднем плане оставалась марксистско-ленинская идеология – начал набирать силу процесс «индигенизации» марксизма, ловко использованный Чаушеску в карьерных целях. После своего прихода к власти в 1960-х «гений Карпат» представил себя в качестве защитника независимого статуса Румынии в соцблоке, осудив советское подавление Пражской весны и затем наладив отношения с западным миром. По мере укрепления личной власти Чаушеску все чаще соединял национальные и социалистические мотивы, а верные компартии публицисты увлеченно расписывали достоинства социализма для национального развития румынской культуры. Самая серьезная оппозиция Чаушеску тоже исходила из литературных кругов – в 1970-х именно Союз писателей дольше всего сопротивлялся партийному контролю и потере самоуправления.
Вердери отслеживает эти процессы борьбы внутри культуры, и обширный представленный в книге материал показывает не столько уникальность, сколько типичность румынских дискуссий о «национальной сущности» или «духовной независимости» от иностранцев. Специфика здесь чаще проявляется в деталях, связанных с тем, как оформлялся дискурс о нации – а не в общей картине. Дебаты о «восточной» (из-за православия) или «западной» (из-за языка) сердцевине румынской культуры вызывают в памяти споры о Венгрии как «стране-пароме», дрейфующей от Запада к Востоку и обратно. Опора некоторых интеллектуалов на «дакийские» корни навевает воспоминания о польском «сарматизме». Но больше всего дебаты в Румынии напоминают не столько даже споры русских западников и славянофилов в 1830-х, сколько дискуссии о «европейском» или «евразийском» характере России в 2010-х.
Этот параллелизм отнюдь не случаен: Румыния, при ближайшем рассмотрении, во многих отношениях напоминает именно Россию – при всей колоссальной разнице в историческом влиянии. Как и в России, в Румынии долгое время шли споры о византийском наследии. Как и Россия, Румыния поздно прошла модернизацию, а капиталистическое развитие в стране сдерживалось феодальным классом дворян, упорно державшихся за свои привилегии. Румыния, подобно России, в ХХ веке прошла путь от военного триумфа до горького поражения и потери многих исторически важных территорий: последствия этого кризиса ощущались долгие десятилетия. Наконец, как и Россия, Румыния занимает периферийное положение в Европе (окрашенное заметным исламским влиянием, хотя в разных контекстах), и окраинная позиция чрезвычайно болезненно – признается это или нет – переживается в общественном сознании.
Так что в этом отношении книга предлагает в равной степени обнадеживающую и отрезвляющую перспективу – многие задачи, дебаты и страхи, характерные для российского образованного класса, на самом деле вполне типичны для многих интеллектуалов на европейском Востоке. И даже многолетний и кажущийся прочным авторитарный режим не обязательно свидетельствует о неискоренимой "азиатской" отсталости страны. Напротив, Вердери показывает, как опора Чаушеску на риторику нации привела в итоге к эрозии персональной власти: поскольку стандарт легитимности теперь находился вне марксистско-ленинской идеологии, когда в кризисный момент партия утратила над ним контроль – вслед за этим обрушилась вся система.
Katherine Verdery. National Ideology Under Socialism: Identity and Cultural Politics in Ceausescu's Romania (Oakland, CA, 1991) - 406 p.
Здесь более всего примечательна не сама риторическая стратегия обращения к патриотизму (в Чехословакии, Болгарии или Советском Союзе правящие партии тоже много говорили о любви народа к социалистическому отечеству), но та роль, которую в официозном дискурсе румынских коммунистов играло понятие «нация». С укреплением власти Чаушеску в идеологии произошел заметный смысловой сдвиг: на передний план все чаще выдвигалась категория «нации» (а не «партии» или «государства») как стрежневого понятия общественной жизни. Если в Советском Союзе «национализм» был бранным словом, в Чехословакии и Венгрии коммунисты заигрывали с национальными чувствами очень аккуратно, а в Польше общество и партия боролись за право представлять нацию, то в Румынии именно «нация» постепенно стала важнейшим источником легитимности коммунистического режима.
О том, каким образом происходила эта трансформация, рассказывается в книге антрополога Кэтрин Вердери. В свое время Вердери была одной из немногих американских исследовательниц, получивших возможность работать за «железным занавесом»: ее первая книга была посвящена историческому развитию трансильванских деревень, и материал для нее Вердери собирала в Румынии. «National Ideology Under Socialism» («Национальная идеология при социализме») готовилась в середине 1980-х, а вышла в 1991-м, когда могло казаться, что ее главная тема безнадежно устарела: социалистический блок развалился, Чаушеску был казнен в результате народного восстания, а к власти в Румынии пришло демократическое правительство. Это впечатление обманчиво – в основном из-за того, что материал, на котором основана книга, не только позволяет хорошо понять особенности развития Румынии при коммунистах, но и проливает свет на многие специфические черты стран Восточной Европы, среди которых румынский пример кажется хоть и экстремальным, но далеко не уникальным во многих аспектах. Об этом говорит и подзаголовок: «Идентичность и культурная политика в Румынии при Чаушеску». Говоря об одной стране, Вердери часто ставит румынский опыт в широкий исторический контекст, сравнивая его то с соседями по соцлагерю, то с европейскими традициями «поиска идентичности» - и такое сравнение помогает понять как чисто местные особенности румынской идеологии «национальной исключительности», так и региональные сходства в динамике культурного развития Восточной Европы.
В первой части книги Вердери обозначает концептуальные рамки для исследования. Здесь есть глава об источниках национальной идеи в Румынии, глава о специфике стран «реального социализма» вообще, и глава, посвященная отношениям коммунистического режима в Румынии с интеллектуалами. Вторая часть книги содержит конкретные примеры переплетения национальных и социалистических мотивов в румынской культурной жизни. Одна глава рассказывает о «догматизме», «элитизме» и «пролеткультизме» - риторических маркерах, используемых в борьбе интеллектуалов эпохи Чаушеску. Другая – освещает дебаты о «протохронизме» в кругах историков, философов и литературных критиков, развернувшиеся в 1970-х годах. Еще одна глава повествует о том, как верные режиму историки пытались использовать трансильванское восстание XVII века для утверждения национального престижа Румынии (а заодно – и власти компартии). Последняя глава посвящена Константину Нойке – одному из крупнейших румынских философов ХХ столетия – и его ученикам, создававшим внутри социалистической Румынии островки не-марксистского мышления.
Вердери, конечно, потрясает, причем неоднократно. Сначала – глубиной охвата, затем – тщательностью (даже дотошностью) проработки каждой темы, и, наконец, способностью увязать отдельные сюжеты воедино, представив тем самым целостную картину коммунистической Румынии эпохи застоя. Едва ли не любой из рассмотренных ею кейсов можно при желании развернуть в отдельную – и очень интересную – книгу. Что особенно интересно, так это то, что при ретроспективном взгляде ценность книги лишь возрастает: на примере отдельно взятой страны Вердери превосходно описывает дискурсивные формации, возникающие в централизованных «посттоталитарных» (как сказал бы Вацлав Гавел) государствах Центральной и Восточной Европы, и кое-где актуальные до сих пор.
Румыния в социалистическом блоке занимала особое положение именно из-за того, что в ней правящий режим становился со временем не коллегиальным, а все более и более персоналистским, завязанным на одного-единственного человека. Рассказывая о спорах в румынском Союзе писателей или дебатах вокруг наследия поэтов и писателей докоммунистических времен, Вердери по ходу вскрывает и все неизбежные последствия такой централизации в культуре – от нарастающего ощущения угрозы со стороны иностранного влияния до попыток представить румынское искусство опережающим все ключевые европейские тренды. Чувство уязвимости, хрупкости собственной позиции, характерное для функционеров режима, так или иначе находило выражение в своеобразных формах компенсации – будь то объявление крестьянского восстания XVIII века «народной революцией», опередившей события 1789 года во Франции, или же указание на то, что румынский поэт Михай Тодэску был также и первым социологом, своими заметками о жизни рабочих предвосхитившим самого Маркса.
Нация в этих нарративах выступала в качестве центрального символа, высшего блага, хранителями которого выступали партийцы. Вердери коротко, но вполне четко показывает, как после 1950-х годов – когда в румынском коммунизме на переднем плане оставалась марксистско-ленинская идеология – начал набирать силу процесс «индигенизации» марксизма, ловко использованный Чаушеску в карьерных целях. После своего прихода к власти в 1960-х «гений Карпат» представил себя в качестве защитника независимого статуса Румынии в соцблоке, осудив советское подавление Пражской весны и затем наладив отношения с западным миром. По мере укрепления личной власти Чаушеску все чаще соединял национальные и социалистические мотивы, а верные компартии публицисты увлеченно расписывали достоинства социализма для национального развития румынской культуры. Самая серьезная оппозиция Чаушеску тоже исходила из литературных кругов – в 1970-х именно Союз писателей дольше всего сопротивлялся партийному контролю и потере самоуправления.
Вердери отслеживает эти процессы борьбы внутри культуры, и обширный представленный в книге материал показывает не столько уникальность, сколько типичность румынских дискуссий о «национальной сущности» или «духовной независимости» от иностранцев. Специфика здесь чаще проявляется в деталях, связанных с тем, как оформлялся дискурс о нации – а не в общей картине. Дебаты о «восточной» (из-за православия) или «западной» (из-за языка) сердцевине румынской культуры вызывают в памяти споры о Венгрии как «стране-пароме», дрейфующей от Запада к Востоку и обратно. Опора некоторых интеллектуалов на «дакийские» корни навевает воспоминания о польском «сарматизме». Но больше всего дебаты в Румынии напоминают не столько даже споры русских западников и славянофилов в 1830-х, сколько дискуссии о «европейском» или «евразийском» характере России в 2010-х.
Этот параллелизм отнюдь не случаен: Румыния, при ближайшем рассмотрении, во многих отношениях напоминает именно Россию – при всей колоссальной разнице в историческом влиянии. Как и в России, в Румынии долгое время шли споры о византийском наследии. Как и Россия, Румыния поздно прошла модернизацию, а капиталистическое развитие в стране сдерживалось феодальным классом дворян, упорно державшихся за свои привилегии. Румыния, подобно России, в ХХ веке прошла путь от военного триумфа до горького поражения и потери многих исторически важных территорий: последствия этого кризиса ощущались долгие десятилетия. Наконец, как и Россия, Румыния занимает периферийное положение в Европе (окрашенное заметным исламским влиянием, хотя в разных контекстах), и окраинная позиция чрезвычайно болезненно – признается это или нет – переживается в общественном сознании.
Так что в этом отношении книга предлагает в равной степени обнадеживающую и отрезвляющую перспективу – многие задачи, дебаты и страхи, характерные для российского образованного класса, на самом деле вполне типичны для многих интеллектуалов на европейском Востоке. И даже многолетний и кажущийся прочным авторитарный режим не обязательно свидетельствует о неискоренимой "азиатской" отсталости страны. Напротив, Вердери показывает, как опора Чаушеску на риторику нации привела в итоге к эрозии персональной власти: поскольку стандарт легитимности теперь находился вне марксистско-ленинской идеологии, когда в кризисный момент партия утратила над ним контроль – вслед за этим обрушилась вся система.
Katherine Verdery. National Ideology Under Socialism: Identity and Cultural Politics in Ceausescu's Romania (Oakland, CA, 1991) - 406 p.
