Если история – это диалектика форм сознания, то сменяются в ней не только представления об искусстве, религии или политической власти, но также и эмоциональные режимы, в том числе те, что связаны с выражением любви. И хотя сама по себе любовь не двигает исторический процесс, опыт любви столь же важен для обретения человечности, сколь и опыт борьбы за признание. Любовь есть первейшая форма признания, доступная человеку, и формы ее пусть и меняется в разные эпохи, значение остается непреходящим.
В то же время за первые десятилетия XXI столетия происходит фундаментальный сдвиг в описании (а значит и понимании) любви и эмоций, сравнимый по масштабам и последствиям с тем, что имел место в эпоху Просвещения. Идеал романтической любви, оформившийся в европейской культуре со времен Средних Веков, и подкрепленный расцветом романтизма, все более активно вытесняется концептом любви как партнерства равных, в котором нет места аффектам. Переход к цифровой эпохе и становление событийного капитализма подстегивает эти процессы, изменяя не только нормативное понимание любви, но и весь комплекс связанных с нею феноменов, от брака и воспитания детей до измен и эротического воображения.
Об этих изменениях рассказывает книга социолога эмоций Полины Аронсон, много лет посвятившей исследованию человеческих чувств и страстей – как современных, так и исторически значимых, но давно исчезнувших или вытесненных из массового сознания. «Любовь: сделай сам. Как мы стали менеджерами своих чувств» - это не монография, а сборник текстов (по большей части, ранее опубликованных), но в чем-то переработанных, нередко дополненных и – самое главное – внутренне цельных, объединенных сквозной темой. Эта центральная тема – трансформация понимания и описания любви, переживаемая в последние десятилетия развитыми капиталистическими обществами Европы и Северной Америки.
Книга разделена на три части, в которых затрагиваются различные аспекты этого сложного и многомерного процесса. В части первой (Как «любовь» стала «отношениями») описывается становление нового эмоционального режима, в котором приоритетом становится личное развитие, а не взаимная преданность или любовь до гробовой доски. Во второй части исследуются некоторые характерные аспекты этого нового эмоционального режима – такие как готовность немедленно выйти из романтической связи или флюидность личных границ. Наконец, третья часть рассказывает о том, как происходит переформатирование языка чувств в цифровую эпоху.
В центре внимания книги – парадокс, связанный с новым пониманием любви в современном мире: при колоссальной свободе личного выбора в сексуальной сфере, сфера чувств оказывается подчиненной строгой регламентации – но теперь ее структурируют не религиозные догматы, а экономические императивы. Секс, иными словами, стал доступнее чем когда-либо в человеческой истории, в то время как любовь – хотя для нее обеспечены невиданные ранее духовные и материальные предпосылки – оказывается проблематизирована. Этот контраст становится все более острым за последние годы, когда в общественном мнении развитых (и многих развивающихся) стран происходят нормативные сдвиги, связанные с переопределением личных границ, изменением роли женщин в обществе, и становлением новой экономической модели. Аронсон исследует эти перемены, фиксируя их не только в Нью-Йорке, Берлине или Париже, но также в Москве – она подчеркивает, что смена дискурсов и приоритетов в сфере интимности затрагивает в первую очередь «городской средний класс». Именно его представители становятся законодателями мод, лидерами мнений и трансляторами новой нормы. Из длинного списка любопытных сюжетов, упомянутых в книге, особого внимания заслуживают по меньшей мере три, образующие своего рода понятийный каркас, поддерживающий остальные.
Первый сюжет – это переход от «любви» к «отношениям». В контексте книги это не столько разные понятия, сколько разные эмоциональные режимы. «Любовь» это стихия, всепоглощающее чувство, неподвластное (нередко даже враждебное) разуму, сила, способная в один момент порушить все планы – а иногда и жизни. «Отношения» же это процесс, нацеленный на достижение взаимного комфорта, связанный с диалогом двух (если не больше) партнеров, постоянно корректирующих свои ожидания и запросы. Аронсон справедливо отмечает, что, хоть любовь и не погибает под натиском отношений, все же традиционное – почерпнутое еще из классической европейской литературы – ее понимание в последние 25-30 лет все чаще рассматривается как травматичное (если не патологическое). Этот процесс особенно четко прослеживается в России, где до недавнего времени традиционный нарратив о любви был абсолютно господствующим – советская культура восприняла многие эмоциональные режимы дореволюционной эпохи, даже если перефокусировала их в марксистской оптике. Но и другие европейские страны проходят через этот же процесс, просто начался он где-то раньше, где-то позже. Аронсон увязывает переход от «режима любви» к «режиму отношений» с оформлением неолиберализма в 1980-е и особенно 1990-е годы, когда центром социальной жизни становится автономный субъект, тщательно взвешивающий выгоды и издержки, в том числе – в эмоциональной сфере. Она с исключительной точностью описывает противоречие, порождаемое «событийным капитализмом»: люди стремятся оказаться в нужное время в нужном месте, однако рваный ритм «экономики событий» (на котором построены дейтинг-сервисы или социальные сети) плохо совместим с человеческой потребностью в защищенности.
И эта жажда комфорта – второй важный сюжет в книге. С началом «терапевтического поворота» в последние десятилетия язык любви все больше стал походить на язык поп-психологии. Аронсон, впрочем, подчеркивает, что само по себе проникновение психологических категорий в дискурс о чувствах нормально – их опасность связана скорее с тем, что в такой оптике привязанность и эмоциональная близость могут легко трактоваться как слабости, с которыми нужно бороться. Но речь вовсе не о том, что авторы популярных пособий о лечении разбитых сердец хотят превратить свою аудиторию в бестиальных ницшеанцев – вовсе нет, проблема в том, что сама логика рациональности, построенной вокруг комфорта как высшей ценности, ведет к подавлению любых форм зависимости от чувств других людей. Такая расстановка акцентов, конечно, исключает понимание любви как взаимной зависимости двух субъектов, а также – само собой – в корне противоречит идее любви как возвышенного, пусть и зачастую опасного, чувства.
Что приводит к третьему примечательному сюжету – становлению нового дискурса эмоций, описывающего новые модели интимности. Аронсон на нескольких ярких примерах показывает, как возникла и укрепилась современная культура описания любви, имеющая корни в эпохе Просвещения и романтизме как реакции на нее. В последние несколько десятилетий она стремительно ослабевает под натиском радикально иного дискурса – в нем главным чувством становится комфорт, а главной задачей – самореализация. Эта перемена может казаться незначительной, однако на деле она имеет далеко идущие последствия во многих областях человеческих отношений. Если в прошлом расставание воспринималось как трагедия, то теперь оно многим видится как неотъемлемая часть «отношений». То, что раньше казалось влюбленным «судьбой», теперь маркируется как проявление опасного аффекта, вместо которого нужно «строить отношения», то есть – договариваться с партнером и стараться вписать романтические потребности в привычный себе жизненный ритм. Любовь, в общем, превращается из чуда в проект «сделай сам», который нужно собирать по четко выверенной инструкции. Само по себе это не плохо – но в сочетании с неолиберализмом лозунг самодельной любви «выводит из возможности свободы необходимость производительности» - погоня за максимизацией счастья (понимаемого как комфорт) становится главной целью индивида. Вся понятийная сетка, возникшая вокруг любви, теперь призвана ответить на один-единственный вопрос: как взять от отношений все, получить все возможные бонусы и использовать все лайфхаки.
Процесс, многие аспекты которого столь проницательно описывает Аронсон, связан, конечно же, со становлением постисторического общества, в котором важнейшую роль играет потребление. Любовь не умрет, однако амплитуда ее колебаний будет сокращаться по мере распространения того, что Рональд Инглхарт называл «постматериалистическими ценностями». Их повсеместное укрепление и есть свидетельство Конца Истории: люди в процветающих либерально-демократических обществах имеют невообразимо больше возможностей для поиска личного счастья, однако это богатство выбора отпугивает очень многих, поскольку требует весьма высокой степени осознанности. Поэтому выбор любви будет большим и сложным проектом, своего рода кульминацией исканий, а основное время жизни будет уделяться более свободным форматам отношений, которые позволят подготовиться к чему-то более глубокому. Как верно заметил больше полувека назад Александр Кожев, в постисторическом мире сохранится «все, что делает человека счастливым» - а значит, эротическая игра выйдет на передний план, затенив трагический надрыв любви. Так что сердца по-прежнему будут разбиваться и собираться заново из осколков желаний и фантазий.
В то же время за первые десятилетия XXI столетия происходит фундаментальный сдвиг в описании (а значит и понимании) любви и эмоций, сравнимый по масштабам и последствиям с тем, что имел место в эпоху Просвещения. Идеал романтической любви, оформившийся в европейской культуре со времен Средних Веков, и подкрепленный расцветом романтизма, все более активно вытесняется концептом любви как партнерства равных, в котором нет места аффектам. Переход к цифровой эпохе и становление событийного капитализма подстегивает эти процессы, изменяя не только нормативное понимание любви, но и весь комплекс связанных с нею феноменов, от брака и воспитания детей до измен и эротического воображения.
Об этих изменениях рассказывает книга социолога эмоций Полины Аронсон, много лет посвятившей исследованию человеческих чувств и страстей – как современных, так и исторически значимых, но давно исчезнувших или вытесненных из массового сознания. «Любовь: сделай сам. Как мы стали менеджерами своих чувств» - это не монография, а сборник текстов (по большей части, ранее опубликованных), но в чем-то переработанных, нередко дополненных и – самое главное – внутренне цельных, объединенных сквозной темой. Эта центральная тема – трансформация понимания и описания любви, переживаемая в последние десятилетия развитыми капиталистическими обществами Европы и Северной Америки.
Книга разделена на три части, в которых затрагиваются различные аспекты этого сложного и многомерного процесса. В части первой (Как «любовь» стала «отношениями») описывается становление нового эмоционального режима, в котором приоритетом становится личное развитие, а не взаимная преданность или любовь до гробовой доски. Во второй части исследуются некоторые характерные аспекты этого нового эмоционального режима – такие как готовность немедленно выйти из романтической связи или флюидность личных границ. Наконец, третья часть рассказывает о том, как происходит переформатирование языка чувств в цифровую эпоху.
В центре внимания книги – парадокс, связанный с новым пониманием любви в современном мире: при колоссальной свободе личного выбора в сексуальной сфере, сфера чувств оказывается подчиненной строгой регламентации – но теперь ее структурируют не религиозные догматы, а экономические императивы. Секс, иными словами, стал доступнее чем когда-либо в человеческой истории, в то время как любовь – хотя для нее обеспечены невиданные ранее духовные и материальные предпосылки – оказывается проблематизирована. Этот контраст становится все более острым за последние годы, когда в общественном мнении развитых (и многих развивающихся) стран происходят нормативные сдвиги, связанные с переопределением личных границ, изменением роли женщин в обществе, и становлением новой экономической модели. Аронсон исследует эти перемены, фиксируя их не только в Нью-Йорке, Берлине или Париже, но также в Москве – она подчеркивает, что смена дискурсов и приоритетов в сфере интимности затрагивает в первую очередь «городской средний класс». Именно его представители становятся законодателями мод, лидерами мнений и трансляторами новой нормы. Из длинного списка любопытных сюжетов, упомянутых в книге, особого внимания заслуживают по меньшей мере три, образующие своего рода понятийный каркас, поддерживающий остальные.
Первый сюжет – это переход от «любви» к «отношениям». В контексте книги это не столько разные понятия, сколько разные эмоциональные режимы. «Любовь» это стихия, всепоглощающее чувство, неподвластное (нередко даже враждебное) разуму, сила, способная в один момент порушить все планы – а иногда и жизни. «Отношения» же это процесс, нацеленный на достижение взаимного комфорта, связанный с диалогом двух (если не больше) партнеров, постоянно корректирующих свои ожидания и запросы. Аронсон справедливо отмечает, что, хоть любовь и не погибает под натиском отношений, все же традиционное – почерпнутое еще из классической европейской литературы – ее понимание в последние 25-30 лет все чаще рассматривается как травматичное (если не патологическое). Этот процесс особенно четко прослеживается в России, где до недавнего времени традиционный нарратив о любви был абсолютно господствующим – советская культура восприняла многие эмоциональные режимы дореволюционной эпохи, даже если перефокусировала их в марксистской оптике. Но и другие европейские страны проходят через этот же процесс, просто начался он где-то раньше, где-то позже. Аронсон увязывает переход от «режима любви» к «режиму отношений» с оформлением неолиберализма в 1980-е и особенно 1990-е годы, когда центром социальной жизни становится автономный субъект, тщательно взвешивающий выгоды и издержки, в том числе – в эмоциональной сфере. Она с исключительной точностью описывает противоречие, порождаемое «событийным капитализмом»: люди стремятся оказаться в нужное время в нужном месте, однако рваный ритм «экономики событий» (на котором построены дейтинг-сервисы или социальные сети) плохо совместим с человеческой потребностью в защищенности.
И эта жажда комфорта – второй важный сюжет в книге. С началом «терапевтического поворота» в последние десятилетия язык любви все больше стал походить на язык поп-психологии. Аронсон, впрочем, подчеркивает, что само по себе проникновение психологических категорий в дискурс о чувствах нормально – их опасность связана скорее с тем, что в такой оптике привязанность и эмоциональная близость могут легко трактоваться как слабости, с которыми нужно бороться. Но речь вовсе не о том, что авторы популярных пособий о лечении разбитых сердец хотят превратить свою аудиторию в бестиальных ницшеанцев – вовсе нет, проблема в том, что сама логика рациональности, построенной вокруг комфорта как высшей ценности, ведет к подавлению любых форм зависимости от чувств других людей. Такая расстановка акцентов, конечно, исключает понимание любви как взаимной зависимости двух субъектов, а также – само собой – в корне противоречит идее любви как возвышенного, пусть и зачастую опасного, чувства.
Что приводит к третьему примечательному сюжету – становлению нового дискурса эмоций, описывающего новые модели интимности. Аронсон на нескольких ярких примерах показывает, как возникла и укрепилась современная культура описания любви, имеющая корни в эпохе Просвещения и романтизме как реакции на нее. В последние несколько десятилетий она стремительно ослабевает под натиском радикально иного дискурса – в нем главным чувством становится комфорт, а главной задачей – самореализация. Эта перемена может казаться незначительной, однако на деле она имеет далеко идущие последствия во многих областях человеческих отношений. Если в прошлом расставание воспринималось как трагедия, то теперь оно многим видится как неотъемлемая часть «отношений». То, что раньше казалось влюбленным «судьбой», теперь маркируется как проявление опасного аффекта, вместо которого нужно «строить отношения», то есть – договариваться с партнером и стараться вписать романтические потребности в привычный себе жизненный ритм. Любовь, в общем, превращается из чуда в проект «сделай сам», который нужно собирать по четко выверенной инструкции. Само по себе это не плохо – но в сочетании с неолиберализмом лозунг самодельной любви «выводит из возможности свободы необходимость производительности» - погоня за максимизацией счастья (понимаемого как комфорт) становится главной целью индивида. Вся понятийная сетка, возникшая вокруг любви, теперь призвана ответить на один-единственный вопрос: как взять от отношений все, получить все возможные бонусы и использовать все лайфхаки.
Процесс, многие аспекты которого столь проницательно описывает Аронсон, связан, конечно же, со становлением постисторического общества, в котором важнейшую роль играет потребление. Любовь не умрет, однако амплитуда ее колебаний будет сокращаться по мере распространения того, что Рональд Инглхарт называл «постматериалистическими ценностями». Их повсеместное укрепление и есть свидетельство Конца Истории: люди в процветающих либерально-демократических обществах имеют невообразимо больше возможностей для поиска личного счастья, однако это богатство выбора отпугивает очень многих, поскольку требует весьма высокой степени осознанности. Поэтому выбор любви будет большим и сложным проектом, своего рода кульминацией исканий, а основное время жизни будет уделяться более свободным форматам отношений, которые позволят подготовиться к чему-то более глубокому. Как верно заметил больше полувека назад Александр Кожев, в постисторическом мире сохранится «все, что делает человека счастливым» - а значит, эротическая игра выйдет на передний план, затенив трагический надрыв любви. Так что сердца по-прежнему будут разбиваться и собираться заново из осколков желаний и фантазий.
