Э. Бэнфилд. Моральные основы отсталого общества (1958)

Одна из наиболее серьезных проблем многих посткоммунистических обществ в Европе — дефицит социального капитала, способности граждан к созданию спонтанных ассоциаций для решения общих задач. Эта проблема связана с постоянными попытками просоветских режимов подавить все независимые формы гражданской активности, которые рассматривались как потенциально угрожающие партийной монополии на власть. После краха коммунизма в Центральной и Восточной Европе многим могло казаться, что на обломках однопартийных систем вскоре начнет расцветать бурная политическая жизнь, а гражданское общество — в виде многочисленных низовых сообществ и движений - будет развиваться опережающими темпами, приближаясь к западноевропейским стандартам. Социальная аномия рассматривалась как характерная черта именно коммунистических режимов, в то время как либерально-демократические системы отличала крайне высокая степень низовой солидарности.

Между тем, в среде социологов и политологов еще в 1960-х гг. распространились более трезвые оценки гражданской сознательности в демократических режимах. Хотя демократии, действительно, не препятствуют накоплению социального капитала, и даже склонны поощрять его, и в устоявшихся либерально-демократических странах есть своеобразные сумеречные зоны, где низовая кооперация граждан не работает, несмотря на отсутствие каких-либо формальных ограничений. Вехой в исследовании подобного рода пространств стала небольшая, но очень влиятельная книга американского политолога Эдварда Бэнфилда под названием «Моральные основы отсталого общества», вышедшая в 1958 г., и вскоре ставшая классикой общественных наук.

Бэнфилд, обучавшийся в колледже Коннектикута, а затем много лет работавший в федеральных структурах, начинал как сторонник рузвельтовского «Нового курса», но постепенно разочаровался во многих правительственных программах помощи бедным, хотя интерес к социологии нищеты сохранил на всю жизнь. В середине 1950-х он вместе с женой и детьми поехал в Италию, где провел долговременное полевое исследование одной из самых бедных коммун на юге страны. Результаты своей работы Бэнфилд и представил в книге, подробно описав будни итальянских бедняков, и выдвинув по итогам наблюдений несколько важных гипотез, которые значительно повлияли на последующие поколения социологов. Его цель заключалась в том, чтобы понять, из каких предпосылок возникает способность граждан к коллективным действиям, а какие факторы, наоборот, ставят преграды на пути к объединениям людей ради общей цели.

Бэнфилд подробно, даже дотшно, описывает в книге бытовые подробности жизни итальянцев, живущих в коммуне Монтеграно округа Бассо (это название вымышленное, Бэнфилд собирал материал в коммуне под названием Кватрочинья, расположенной в том же округе) на юге страны, который традиционно отличается большей степенью бедности – и, кстати, является родиной знаменитых мафиозных семей. Бэнфилд показывает, что жители Монтеграно живут в ужасающей даже по местным меркам бедности, но при этом не пытаются как-либо улучшить свое положение через низовую кооперацию – например, не ремонтируют плохие дороги сообща, не подают петиций о выплате пособий властям, не меняют расписание местного автобуса, чтобы детям было легче учиться в лучшей школе соседнего городка. Хотя для такого поведения есть объективные причины – Бэнфилд среди них особо выделяет бедность и классовое деление – они скорее вторичны по отношению к субъективным, главной из которых является четкое следование аксиоме аморального фамилизма: «всегда стремись к максимальной краткосрочной выгоде для своей семьи, исходя при этом из того, что другие семьи ведут себя так же».

Эта формула используется Бэнфилдом для объяснения множества иррациональностей в поведении местных жителей, от постоянных партийных метаний из монархистов в коммунисты до тотального недоверия любым представителям власти. Люди, привыкшие считать всех вокруг (включая себя) корыстолюбивыми защитниками семейных интересов, оказываются полностью лишены способности к совместной работе во имя каких бы то ни было нематериальных целей. И даже более того: любая попытка объединить силы для решения конкретной материальной проблемы, вроде починки дорог или ремонта церкви, обречена на провал – если только она не сулит прямых выгод всем участникам. Иными словами, коренной интерес любой семьи в Монтеграно заключается в сохранении своего благосостояния – но лишь собственными усилиями, без какой-либо опоры на поиск общих с другими людьми целей.

Истоки такого специфического этоса Бэнфилд видит прежде всего в семейной структуре, которая характерна для современных семей. Во многих столь же бедных регионах Италии не наблюдается похожего аморального фамилизма, однако семьи там организованы иначе, в форме расширенных сетей поддержки, куда входят не только отец с матерью и их дети, но также ряд ближайших родственников, живущих вместе с нуклеарной семьей под одной крышей или на соседней улице. Там же, где семьи уже носят атомарный характер, а бедность еще столь же повсеместна, возникают превосходные условия для аморального фамилизма: семьям не на кого положиться, но при этом возможностей для самостоятельного движения вверх по социальной лестнице у них нет из-за окружающей бедности.

Здесь в действие вступает важнейший субъективный фактор аморального фамилизма, отмеченный Бэнфилдом: страх, точнее – страх преждевременной смерти, который характерен именно для жителей Монтеграно. Едва ли не каждый второй глава семейства здесь боится рано умереть, из-за чего его дети могут оказаться на улице без средств к существованию. О традициях воспитания в Монтеграно, кстати, Бэнфилд говорит особо, показывая на множестве примеров, как из родительской непоследовательности в наградах и наказаниях формируется моральный оппортунизм взрослых, склонных к инфантилизму – не только женщин, но и (что очень важно в регионе) мужчин. Эти особенности, накладываясь на объективные бедность, широкую неграмотность и классовую дистанцию, поддерживают аморальный фамилизм из поколения в поколение.

Любопытно, что при этом Бэнфилд в заключительной части книги подчеркивает невозможность изменить сформированный в Монтеграно этос актом воли: «разве может группа людей «выбрать» себе ту или иную мораль? Если бы они могли ее выбрать, это бы означало, что она у них уже есть». Хотя он и ссылается на невозможность коллективных действий для жителей Монтеграно, на самом деле, нет никаких причин считать, что отдельные семьи не могут выбрать иной тип поведения. (Насколько при этом изменится общественная атмосфера в коммуне – вопрос, конечно, отдельный.) Что более важно, Бэнфилд, говоря о морали, совершенно упускает из виду тот факт, что выбор той или иной морали – это постоянно возобновляемый процесс, а не разовое событие. Ведь моральные нормы историчны, и сообщество, когда-то их выбравшее, должно уметь подтверждать свой выбор в различных контекстах. Сам акт выбора морали еще не говорит о том, что выбранная система норм становится чем-то вековечным; таковой ее делают человеческие решения и сила порождаемой ими традиции. Этот пробел в аргументации – едва ли не самый серьезный недостаток книги.

Для российского читателя самым поразительным открытием станет, пожалуй, то, насколько эти правила выживания аморального фамилиста похожи на неписаный кодекс поведения очень многих жителей России, особенно за пределами крупных городов. И действительно, социологические опросы долгое время фиксировали семью в качестве едва ли не единственного заслуживающего доверия института для большинства опрошенных, в то время как любые более сложные структуры – от государства и церкви до гражданских ассоциаций, собранных по интересам – вызывали устойчивое недоверие. Общество, пережившее крах коммунизма, вошло в транзитный период предельно разобщенным и долгое время оставалось (если не сказать – удерживалось) в таком состоянии. Бэнфилд фиксирует ненормальность аморального фамилизма, и, конечно, разговор о его особенностях – это, по сути, разговор о незавершенной модернизации. В то время как семейная модель была преобразована в ходе исторического развития, модель распределения собственности во многом осталась прежней, что порождает в Монтеграно проблему малых земельных участков, а значит – недостаточных для выживания детей средств.

При всех различиях Италии и России, этот аспект в их историческом развитии очень сближает две страны: там, где не было создано современного рынка собственности (и связанной с ним правовой системы), не возникли предпосылки для экономической независимости семей. В различных контекстах, но провалы земельных реформ в Италии начала ХХ века, и провалы приватизации в России конца ХХ века, серьезно способствовали укреплению аморального фамилизма и социальной атомизации населения. Эта ситуация медленно изменяется к лучшему в Италии после Второй мировой войны, а в России она начала изменяться вместе с экономическим подъемом где-то в 2000-х, а заметной позитивная динамика доверия стала в первой половине 2010-х, на фоне нескольких потрясших всю страну бедствий, вроде наводнения в Крымске или лесных пожаров. Так что для России, в отличие от Монтеграно, перспективы остаются достаточно хорошими – хотя, опять-таки в отличие от Монтеграно, и масштабы задачи значительно больше, и сама задача более сложна.