После пика своей популярности в 1990-е годы, Фрэнсис Фукуяма остался влиятельным публичным интеллектуалом, однако выдвинутая им гипотеза «Конца Истории» была вытеснена из мейнстрима теорией «столкновения цивилизаций», автором которой был Сэмюэль Хантингтон, друг и учитель Фукуямы. Есть историческая ирония в том, что эти авторы, столь часто противопоставляемых в прессе и академических работах, на самом деле имеют немало общего, при всех серьезных различиях между ними. Фукуяма никогда не уставал подчеркивать этот факт, несмотря на то, что его тезис о Конце Истории неизменно расценивался как нечто совершенно противоположное идее схватки цивилизаций. Хантингтон, наследовавший влиятельной в середине ХХ века традиции, восходящей к Шпенглеру и Тойнби, получил известность задолго до 1990-х, написав в 1968-м книгу «Политический порядок в меняющихся обществах», которая оказала весьма серьезное влияние на политическую науку, а также смежные с нею дисциплины.
Новая работа Фукуямы представляет собой обновление и развитие тем, поднятых Хантингтоном почти 50 лет назад. Ее центральная тема перекликается с проблемой, которая волновала Хантингтона: какова траектория политического развития в обществах, переживающих переход сначала от племенного сообщества к различным – более или менее устойчивым – сложным политическим структурам, а затем – к современному государству? Хантингтон исследовал процессы модернизации в США, Советском Союзе, Китае и ряде других стран, чтобы выявить общую динамику политических изменений в меняющихся обществах, где традиционные формы политической власти исчезают, а новые политические структуры далеко не всегда могут закрепиться. Фукуяма в своей книге рассматривает более широкий вопрос, а именно – политическое развитие человечества с древнейших времен до Великой французской революции. При этом книга – первая часть масштабного исследования, второй том которого вышел через несколько лет, и был посвящен политическому развитию в современную эпоху, начавшуюся благодаря революциям в Англии, Франции и Америке.
Книга разделена на пять частей, каждая из которых составляет фрагамент ответа на вопрос о том, как возникли – и распространились по всему миру – современные государства, прежде всего либеральные демократии. Это принципиальный момент в оптике Фукуямы: он признает (и рассматривает) альтернативные режимы, однако подчеркивает, что наибольшего процветания в человеческой истории добились все же не автократические системы, а либерально-демократические, основанные на рыночной экономике, государства. Такое положение дел отражает не только более высокую эффективность либеральных демократий, но и их глобальное историческое значение: только эти государства в принципе способны дать человеку полное экзистенциальное удовлетворение, признавая и защищая его достоинство. В этом смысле победа либеральной демократии и капитализма – сначала в Европе, а затем и во все большем числе регионов мира – означает наступление постисторической эпохи, описанной Фукуямой в его самой известной книге.
Первая часть («Прежде государства») описывает политическую власть в до-государственных обществах, а также прослеживает ее истоки в специфической природе человека, который по необходимости развивает политику как особую сферу своего общественного бытия. Фукуяма в последующих частях рассматривает три ключевых института, определяющих политическое развитие в истории: во второй части («Государственное строительство») рассматривается собственно государство, в третьей («Правление права») – правовые рамки для политической власти, а в четвертой («Подотчетное правительство») – формирование правительства, ответственного перед населением в целом, а не только перед правителем или элитой. Завершается книга пятой частью («К теории политического развития»), где Фукуяма обобщает свои выводы, а также предлагает набросок политической динамики, сопровождающей ход человеческой истории вплоть до конца XVIII века, когда тенденции политического развития начинают фундаментально изменяться.
Политическая жизнь имеет биологические предпосылки, однако биология остается не более чем фундаментом, позволяющим людям создавать очень широкий спектр институтов и норм, видоизменяя их с течением времени. Самые важные из этих предпосылок Фукуяма описывает в первой части книги, обращаясь к аналогиям между человеческим и животным миром, однако не уставая подчеркивать, что их различие не просто в масштабе, а в степени сложности, которая доступна людям при выработке политического поведения. Ключевым фактором здесь оказывается язык, позволяющий человеческим особям не только создавать более широкие сети безличной кооперации, но и ментальные модели, открывающие возможность абстрактного мышления и прогнозирования. Язык, более того, дает возможность людям описывать не только мир, но и самих себя в этом мире, что порождает вопрос о собственном достоинстве – человек способен, в отличие от животных, создавать для себя все новые и новые желания, причем для политической жизни особенно важны те из них, которые связаны с ценностями и нормами. Эта способность человека придавать значение абстрактным объектам (таким как «Бог», «Родина», или «Свобода») и требовать их признания от других, имеет ключевое значение для политического развития, которое становится все более и более важным по мере того как усложняется создаваемая людьми социальная среда.
Во второй части Фукуяма подробно рассматривает несколько примеров того, как различные человеческие общества переходили от племенного сообщества к различным формам государственной власти. В отличие от традиционного подхода к теории модернизации, который основан на проекции европейского опыта в иные регионы, точка зрения Фукуямы основана на представлении о Европе как специфическом примере политического развития, который лишь с течением времени стал универсальным – необходимо сравнить не Европу с остальным миром, а остальной мир с Европой, чтобы выявить особенности, превратившие европейцев в лидеров модернизации.
Первый (и очень важный в дальнейшем) из примеров – это Китай, огромный регион, где впервые появились структуры, напоминающие современное государство: административный аппарат, ограничивающий применение силы, и обладающий автономным источником авторитета. Что примечательно, авторитет этот носил во многом светский характер: в отличие едва ли не от всех остальных развитых до-современных обществ, в китайской традиции закон представляет собой рациональный инструмент управления обществом, а не некую трансцендентную норму, которая остается неизменной при любом правителе. Этот подход нашел свое выражение не только в конфуцианстве, но и (прежде всего) в школе легистов, идеи которых были адаптированы императорами для создания мощного государства, способного не только обеспечить победы над внешними врагами, но и сравнительно эффективно управлять обширными территориями. Но в этой истории успеха китайского государства был один серьезный провал: при всей своей силе, правители Китая не смогли подавить семейный авторитет, и эта форма лояльности регулярно создавала проблемы для имперской власти, которая в лучшем случае могла сосуществовать с нею, но не подчинить ее.
Китайский опыт резко контрастирует с Индией – еще одним регионом, где издавна существовали достаточно сложные общества с развитой политической структурой. Здесь, за редким исключением, огромные территории никогда не соединялись под централизованной политической властью, хотя регион прочно связывала религия. Именно благодаря ей Индия выработала нечто вроде власти закона, хотя сам закон носил религиозный характер, и был принципиально не-эгалитарым, разделяя общество на касты (а касты, в свою очередь, на еще более мелкие единицы), фиксируя это разделение с помощью системы запретов, ограничивающих социальную мобильность. В отличие от китайской истории, история Индии полна примеров того, как общество раз за разом побеждало государство, мешая созданию политической системы, превосходящей кастовые, религиозные и языковые барьеры.
Следующий пример – создание арабами огромной мусульманской империи, источником которой послужила харизматическая власть одного человека, способного объединить под своей властью разрозненные племена кочевников. Подобно индийским и китайским правителям, арабские халифы столкнулись с проблемой племенной и семейной лояльности, подтачивающей их военное и политическое могущество. Решение исламских лидеров заключалось в том, чтобы создать институт военного рабства, позволяющий насильно вербовать в армию жителей покоренных земель, оторванных от своих регионов, и воспитанных в духе универсальной религиозной лояльности. Эта система, созданная Аббасидами, позднее была перенята мамелюками, достигнув высшей точки развития в Османской империи.
Последний из примеров – европейский опыт выхода из трайбализма, обладающий рядом важных особенностей, отличающих его от всех остальных, несмотря на черты сходства с китайским, индийским или исламским. Что обращает на себя внимание в Европе, так это мирный опыт становления универсальной религии в рамках универсальной империи: христианство не воевало с римской властью, но поглотило и преобразовало ее. При этом христианство серьезно подорвало авторитет семьи, заменив лояльность родственникам на лояльность сообществу верующих, и подчеркивая личный характер спасения для каждого человека – даже если он опосредован церковью. Эти процессы распада языческой семьи и античной империи составляют специфический контекст европейского выхода из трайбализма – в отличие от исламского опыта, когда новая религия создавалась на основе племенного общества, или опыта Индии, где семья и каста остались бастионом социальной инерции, или китайского пути, в котором государство и семья все время находились в потенциальном конфликте. На первый взгляд кажется, что Европа на рубеже античной и средневековой эпох напоминает Индию: регион, связанный общей религией, но разделенный на десятки и сотни центров политической власти. На самом же деле, в этом множестве существовала – в отличие от Индии или Китая – мощная универсальная сила, обладающая потенциалом к политической власти, то есть христианская Церковь, способная в какой-то момент соперничать с государством. Это же отличает европейский путь и от исламского, где универсальная религия не имела сопоставимого противника в лице развитой системы политической власти. В течение феодального периода власть оставалась раздробленной, а общество становилось все более и более индивидуалистическим (самый яркий пример этого процесса дают средневековые города) – процессы, не имеющие аналогов в современных той Европе частях мира.
В третьей части книги Фукуяма исследует возникновение власти закона в различных обществах, фокусируясь прежде всего на европейском примере. Вопреки распространенной среди либеральных историков и социологов точке зрения, власть закона не возникла исключительно спонтанным образом в разных частях Европы, но была введена политической волей, исходящей либо от местных правителей, либо от католической церкви. В этом процессе действительно имела место случайность и признание феодалами существующих прав, но ее роль не была настолько велика, как это может казаться в ретроспективе – церковь, например, с помощью опоры на римское право постоянно стремилась изыскивать все новые и новые законы. Но, как и в исламском мире, а также в Индии, конечным источником права в Европе была религия – то есть закон рассматривался как имеющий трансцендентный оттенок. Здесь возникают важные нюансы, касающиеся содержания той религии, которая является источником закона, и Фукуяма рельефно показывает не только отличия христианства от ислама или индуизма, но также и разницу католического и византийского подходов к законотворчеству: в то время как на Западе традиция римского права была переизобретена церковью, боровшейся за автономию от светской власти, на Востоке не возникло этого конфликта, а наоборот, сохранилась приоритетность имперского авторитета, что автоматически превращало церковь в зависимый институт, с четко очерченной сферой интересов. На этом фоне особенно примечателен Китай, в котором так никогда и не возникло – вплоть до сегодняшних дней – понимания закона как набора правил, ограничивающего власть правителей.
Часть четвертая посвящена наиболее позднему – по времени формирования – набору институтов, который Фукуяма называет «подотчетным правительством». Речь идет о способности органов политической власти нести ответственность не перед единоличным правителем или элитой, но перед широкими слоями населения, а также действовать в их интересах. Такой тип подотчетности исторически возникает в Европе, и здесь возможны пять основных вариаций, которые Фукуяма подробно описывает: ключевыми игроками оказываются аристократия и корона, хотя в схеме важны также крестьяне и города. Первый вариант – испанский: слабый абсолютизм договаривается с аристократией, уважая ее привилегии. Второй вариант – Франция, где абсолютизм победил аристократию, включив ее в собственный двор. В третьем – венгерском – варианте сильная аристократия ограничивает полномочия короля. Четвертая вариация – Россия, где монарх беспощадно подавляет элиты, позволяя им затем сохранить свои привилегии, но лишь в том объеме, в каком это необходимо. И, наконец, пятый пример – Англия, где аристократы и корона приходят к соглашению, а специальный институт, называемый парламентом, превращается в орган балансировки интересов, опирающийся на законы. Именно английская вариация, подчеркивает Фукуяма, была первой в истории, где все три набора институтов (государство, правление права и подотчетность правительства) соединились воедино, хотя первоначально лишь для аристократии. Этот результат, однако, не был необратимо предопределен предшествовавшей историей, и некоторое время находился под риском исчезновения, но в итоге закрепился и стал образцом для многих стран, как в Европе, так и за ее пределами. Здесь важны не только успешные примеры, но и более сложные, а также провальные, такие как Польша, Россия, Франция или та же Венгрия – во всех этих странах аристократия боролась с монархией, и итог этой борьбы серьезнейшим образом повлиял на дальнейшие перспективы и формы модернизации, хотя и не закрыл ни одной из этих стран путь к либерально-демократической системе, а скорее, задал коридор возможностей, в пределах которых шло политическое развитие.
В пятой части Фукуяма предлагает набросок теории политического развития, отталкиваясь от изложенных ранее примеров и объединяя их в единой схеме. Он не предлагает всеобъемлющей модели, но выделяет ряд ключевых факторов, влияющих на динамику политических систем, создаваемых людьми в ходе истории. Самое примечательное – пожалуй, то, что Фукуяма проводит аналогию биологической и политической эволюции, указывая, что оба типа эволюционного развития основаны на вариации и селекции: в долгом сроке более успешные формы вытесняют менее успешные. Успешность, в свою очередь, определяется как способность поддерживать наибольшую военную и экономическую мощь. Но, разумеется, речь не идет о банальном возвращении к социал-дарвинистской гипотезе, популярной в начале XX века – аналогия лишь поясняет, но не объясняет общей динамики политического развития. Идеи, например, способны становиться самостоятельной силой, определяющей направления политического развития, и люди способны сознательно направлять ход развития политической сферы, пусть и эти стремления не всегда приводят к желаемым последствиям. Еще одно важное обстоятельство, которое Фукуяма постоянно подчеркивает на всем протяжении книги – автономия политики («хорошие вещи не всегда приходят все сразу»): разные измерения модернизации не синхронизированы железным законом истории. Так, культурное развитие общества может отставать от политического, а экономическая система – быть намного более развитой, чем ее юридическое оформление. Это различие имеет критическое значение, поскольку разрывы модернизации сами по себе нередко приводят к революционным потрясениям.
В целом, книга оставляет очень хорошее впечатление. Это скрупулезная, масштабная по охвату и поставленным задачам работа, выполненная в лучших традициях теории модернизации. Здесь не так сильно ощутимо присутствие его постисторической гипотезы, хотя тема борьбы за признание все же время от времени возникает в разных частях книги, но ее второстепенная роль здесь объяснима – работа посвящена компаративистике и политическому развитию в конкретных исторических контекстах, а не философским или психологическим корням политики. Любой, кто интересуется исторической социологией, не говоря уже о политологии или истории, найдет в новом тексте Фукуямы немало интересного.
Новая работа Фукуямы представляет собой обновление и развитие тем, поднятых Хантингтоном почти 50 лет назад. Ее центральная тема перекликается с проблемой, которая волновала Хантингтона: какова траектория политического развития в обществах, переживающих переход сначала от племенного сообщества к различным – более или менее устойчивым – сложным политическим структурам, а затем – к современному государству? Хантингтон исследовал процессы модернизации в США, Советском Союзе, Китае и ряде других стран, чтобы выявить общую динамику политических изменений в меняющихся обществах, где традиционные формы политической власти исчезают, а новые политические структуры далеко не всегда могут закрепиться. Фукуяма в своей книге рассматривает более широкий вопрос, а именно – политическое развитие человечества с древнейших времен до Великой французской революции. При этом книга – первая часть масштабного исследования, второй том которого вышел через несколько лет, и был посвящен политическому развитию в современную эпоху, начавшуюся благодаря революциям в Англии, Франции и Америке.
Книга разделена на пять частей, каждая из которых составляет фрагамент ответа на вопрос о том, как возникли – и распространились по всему миру – современные государства, прежде всего либеральные демократии. Это принципиальный момент в оптике Фукуямы: он признает (и рассматривает) альтернативные режимы, однако подчеркивает, что наибольшего процветания в человеческой истории добились все же не автократические системы, а либерально-демократические, основанные на рыночной экономике, государства. Такое положение дел отражает не только более высокую эффективность либеральных демократий, но и их глобальное историческое значение: только эти государства в принципе способны дать человеку полное экзистенциальное удовлетворение, признавая и защищая его достоинство. В этом смысле победа либеральной демократии и капитализма – сначала в Европе, а затем и во все большем числе регионов мира – означает наступление постисторической эпохи, описанной Фукуямой в его самой известной книге.
Первая часть («Прежде государства») описывает политическую власть в до-государственных обществах, а также прослеживает ее истоки в специфической природе человека, который по необходимости развивает политику как особую сферу своего общественного бытия. Фукуяма в последующих частях рассматривает три ключевых института, определяющих политическое развитие в истории: во второй части («Государственное строительство») рассматривается собственно государство, в третьей («Правление права») – правовые рамки для политической власти, а в четвертой («Подотчетное правительство») – формирование правительства, ответственного перед населением в целом, а не только перед правителем или элитой. Завершается книга пятой частью («К теории политического развития»), где Фукуяма обобщает свои выводы, а также предлагает набросок политической динамики, сопровождающей ход человеческой истории вплоть до конца XVIII века, когда тенденции политического развития начинают фундаментально изменяться.
Политическая жизнь имеет биологические предпосылки, однако биология остается не более чем фундаментом, позволяющим людям создавать очень широкий спектр институтов и норм, видоизменяя их с течением времени. Самые важные из этих предпосылок Фукуяма описывает в первой части книги, обращаясь к аналогиям между человеческим и животным миром, однако не уставая подчеркивать, что их различие не просто в масштабе, а в степени сложности, которая доступна людям при выработке политического поведения. Ключевым фактором здесь оказывается язык, позволяющий человеческим особям не только создавать более широкие сети безличной кооперации, но и ментальные модели, открывающие возможность абстрактного мышления и прогнозирования. Язык, более того, дает возможность людям описывать не только мир, но и самих себя в этом мире, что порождает вопрос о собственном достоинстве – человек способен, в отличие от животных, создавать для себя все новые и новые желания, причем для политической жизни особенно важны те из них, которые связаны с ценностями и нормами. Эта способность человека придавать значение абстрактным объектам (таким как «Бог», «Родина», или «Свобода») и требовать их признания от других, имеет ключевое значение для политического развития, которое становится все более и более важным по мере того как усложняется создаваемая людьми социальная среда.
Во второй части Фукуяма подробно рассматривает несколько примеров того, как различные человеческие общества переходили от племенного сообщества к различным формам государственной власти. В отличие от традиционного подхода к теории модернизации, который основан на проекции европейского опыта в иные регионы, точка зрения Фукуямы основана на представлении о Европе как специфическом примере политического развития, который лишь с течением времени стал универсальным – необходимо сравнить не Европу с остальным миром, а остальной мир с Европой, чтобы выявить особенности, превратившие европейцев в лидеров модернизации.
Первый (и очень важный в дальнейшем) из примеров – это Китай, огромный регион, где впервые появились структуры, напоминающие современное государство: административный аппарат, ограничивающий применение силы, и обладающий автономным источником авторитета. Что примечательно, авторитет этот носил во многом светский характер: в отличие едва ли не от всех остальных развитых до-современных обществ, в китайской традиции закон представляет собой рациональный инструмент управления обществом, а не некую трансцендентную норму, которая остается неизменной при любом правителе. Этот подход нашел свое выражение не только в конфуцианстве, но и (прежде всего) в школе легистов, идеи которых были адаптированы императорами для создания мощного государства, способного не только обеспечить победы над внешними врагами, но и сравнительно эффективно управлять обширными территориями. Но в этой истории успеха китайского государства был один серьезный провал: при всей своей силе, правители Китая не смогли подавить семейный авторитет, и эта форма лояльности регулярно создавала проблемы для имперской власти, которая в лучшем случае могла сосуществовать с нею, но не подчинить ее.
Китайский опыт резко контрастирует с Индией – еще одним регионом, где издавна существовали достаточно сложные общества с развитой политической структурой. Здесь, за редким исключением, огромные территории никогда не соединялись под централизованной политической властью, хотя регион прочно связывала религия. Именно благодаря ей Индия выработала нечто вроде власти закона, хотя сам закон носил религиозный характер, и был принципиально не-эгалитарым, разделяя общество на касты (а касты, в свою очередь, на еще более мелкие единицы), фиксируя это разделение с помощью системы запретов, ограничивающих социальную мобильность. В отличие от китайской истории, история Индии полна примеров того, как общество раз за разом побеждало государство, мешая созданию политической системы, превосходящей кастовые, религиозные и языковые барьеры.
Следующий пример – создание арабами огромной мусульманской империи, источником которой послужила харизматическая власть одного человека, способного объединить под своей властью разрозненные племена кочевников. Подобно индийским и китайским правителям, арабские халифы столкнулись с проблемой племенной и семейной лояльности, подтачивающей их военное и политическое могущество. Решение исламских лидеров заключалось в том, чтобы создать институт военного рабства, позволяющий насильно вербовать в армию жителей покоренных земель, оторванных от своих регионов, и воспитанных в духе универсальной религиозной лояльности. Эта система, созданная Аббасидами, позднее была перенята мамелюками, достигнув высшей точки развития в Османской империи.
Последний из примеров – европейский опыт выхода из трайбализма, обладающий рядом важных особенностей, отличающих его от всех остальных, несмотря на черты сходства с китайским, индийским или исламским. Что обращает на себя внимание в Европе, так это мирный опыт становления универсальной религии в рамках универсальной империи: христианство не воевало с римской властью, но поглотило и преобразовало ее. При этом христианство серьезно подорвало авторитет семьи, заменив лояльность родственникам на лояльность сообществу верующих, и подчеркивая личный характер спасения для каждого человека – даже если он опосредован церковью. Эти процессы распада языческой семьи и античной империи составляют специфический контекст европейского выхода из трайбализма – в отличие от исламского опыта, когда новая религия создавалась на основе племенного общества, или опыта Индии, где семья и каста остались бастионом социальной инерции, или китайского пути, в котором государство и семья все время находились в потенциальном конфликте. На первый взгляд кажется, что Европа на рубеже античной и средневековой эпох напоминает Индию: регион, связанный общей религией, но разделенный на десятки и сотни центров политической власти. На самом же деле, в этом множестве существовала – в отличие от Индии или Китая – мощная универсальная сила, обладающая потенциалом к политической власти, то есть христианская Церковь, способная в какой-то момент соперничать с государством. Это же отличает европейский путь и от исламского, где универсальная религия не имела сопоставимого противника в лице развитой системы политической власти. В течение феодального периода власть оставалась раздробленной, а общество становилось все более и более индивидуалистическим (самый яркий пример этого процесса дают средневековые города) – процессы, не имеющие аналогов в современных той Европе частях мира.
В третьей части книги Фукуяма исследует возникновение власти закона в различных обществах, фокусируясь прежде всего на европейском примере. Вопреки распространенной среди либеральных историков и социологов точке зрения, власть закона не возникла исключительно спонтанным образом в разных частях Европы, но была введена политической волей, исходящей либо от местных правителей, либо от католической церкви. В этом процессе действительно имела место случайность и признание феодалами существующих прав, но ее роль не была настолько велика, как это может казаться в ретроспективе – церковь, например, с помощью опоры на римское право постоянно стремилась изыскивать все новые и новые законы. Но, как и в исламском мире, а также в Индии, конечным источником права в Европе была религия – то есть закон рассматривался как имеющий трансцендентный оттенок. Здесь возникают важные нюансы, касающиеся содержания той религии, которая является источником закона, и Фукуяма рельефно показывает не только отличия христианства от ислама или индуизма, но также и разницу католического и византийского подходов к законотворчеству: в то время как на Западе традиция римского права была переизобретена церковью, боровшейся за автономию от светской власти, на Востоке не возникло этого конфликта, а наоборот, сохранилась приоритетность имперского авторитета, что автоматически превращало церковь в зависимый институт, с четко очерченной сферой интересов. На этом фоне особенно примечателен Китай, в котором так никогда и не возникло – вплоть до сегодняшних дней – понимания закона как набора правил, ограничивающего власть правителей.
Часть четвертая посвящена наиболее позднему – по времени формирования – набору институтов, который Фукуяма называет «подотчетным правительством». Речь идет о способности органов политической власти нести ответственность не перед единоличным правителем или элитой, но перед широкими слоями населения, а также действовать в их интересах. Такой тип подотчетности исторически возникает в Европе, и здесь возможны пять основных вариаций, которые Фукуяма подробно описывает: ключевыми игроками оказываются аристократия и корона, хотя в схеме важны также крестьяне и города. Первый вариант – испанский: слабый абсолютизм договаривается с аристократией, уважая ее привилегии. Второй вариант – Франция, где абсолютизм победил аристократию, включив ее в собственный двор. В третьем – венгерском – варианте сильная аристократия ограничивает полномочия короля. Четвертая вариация – Россия, где монарх беспощадно подавляет элиты, позволяя им затем сохранить свои привилегии, но лишь в том объеме, в каком это необходимо. И, наконец, пятый пример – Англия, где аристократы и корона приходят к соглашению, а специальный институт, называемый парламентом, превращается в орган балансировки интересов, опирающийся на законы. Именно английская вариация, подчеркивает Фукуяма, была первой в истории, где все три набора институтов (государство, правление права и подотчетность правительства) соединились воедино, хотя первоначально лишь для аристократии. Этот результат, однако, не был необратимо предопределен предшествовавшей историей, и некоторое время находился под риском исчезновения, но в итоге закрепился и стал образцом для многих стран, как в Европе, так и за ее пределами. Здесь важны не только успешные примеры, но и более сложные, а также провальные, такие как Польша, Россия, Франция или та же Венгрия – во всех этих странах аристократия боролась с монархией, и итог этой борьбы серьезнейшим образом повлиял на дальнейшие перспективы и формы модернизации, хотя и не закрыл ни одной из этих стран путь к либерально-демократической системе, а скорее, задал коридор возможностей, в пределах которых шло политическое развитие.
В пятой части Фукуяма предлагает набросок теории политического развития, отталкиваясь от изложенных ранее примеров и объединяя их в единой схеме. Он не предлагает всеобъемлющей модели, но выделяет ряд ключевых факторов, влияющих на динамику политических систем, создаваемых людьми в ходе истории. Самое примечательное – пожалуй, то, что Фукуяма проводит аналогию биологической и политической эволюции, указывая, что оба типа эволюционного развития основаны на вариации и селекции: в долгом сроке более успешные формы вытесняют менее успешные. Успешность, в свою очередь, определяется как способность поддерживать наибольшую военную и экономическую мощь. Но, разумеется, речь не идет о банальном возвращении к социал-дарвинистской гипотезе, популярной в начале XX века – аналогия лишь поясняет, но не объясняет общей динамики политического развития. Идеи, например, способны становиться самостоятельной силой, определяющей направления политического развития, и люди способны сознательно направлять ход развития политической сферы, пусть и эти стремления не всегда приводят к желаемым последствиям. Еще одно важное обстоятельство, которое Фукуяма постоянно подчеркивает на всем протяжении книги – автономия политики («хорошие вещи не всегда приходят все сразу»): разные измерения модернизации не синхронизированы железным законом истории. Так, культурное развитие общества может отставать от политического, а экономическая система – быть намного более развитой, чем ее юридическое оформление. Это различие имеет критическое значение, поскольку разрывы модернизации сами по себе нередко приводят к революционным потрясениям.
В целом, книга оставляет очень хорошее впечатление. Это скрупулезная, масштабная по охвату и поставленным задачам работа, выполненная в лучших традициях теории модернизации. Здесь не так сильно ощутимо присутствие его постисторической гипотезы, хотя тема борьбы за признание все же время от времени возникает в разных частях книги, но ее второстепенная роль здесь объяснима – работа посвящена компаративистике и политическому развитию в конкретных исторических контекстах, а не философским или психологическим корням политики. Любой, кто интересуется исторической социологией, не говоря уже о политологии или истории, найдет в новом тексте Фукуямы немало интересного.
