На рубеже 2011-2012 годов в российской политике произошли кардинальные изменения, вызванные кризисом легитимности. После объявления о своем намерении вернуться в Кремль на третий президентский срок в 2012 году, премьер-министр Владимир Путин столкнулся не только с раздражением со стороны среднего класса, но и с целой серией массовых протестов – самых серьезных с 1990-х годов – направленных против фальсификаций на парламентских выборах. Своего пика эти волнения достигли весной 2012-го, во время предвыборной кампании, сопровождавшейся пропагандистской истерией в СМИ, а кульминационной их точкой стали ожесточенные столкновения полиции и протестующих во время инаугурации в мае, когда были ранены десятки людей, а сотни были задержаны.
Эти события ясно продемонстрировали необходимость преодолеть возникший кризис легитимности как можно скорее, и найти новый инструмент для обеспечения идеологической консолидации в обществе. Эта необходимость стала еще более острой через год, когда в соседней Украине начались протесты против срыва президентом соглашения об ассоциации с Евросоюзом, за несколько месяцев переросшие в уличную войну посреди Киева, которая закончилась сменой режима и приходом к власти открыто проевропейского кабинета, нацеленного на интеграцию Украины в ЕС и NATO. Кремль лихорадочно искал ответ на неожиданный идеологический вызов, который должен был бы, с одной стороны, подтвердить легитимность режима и лично президента, а с другой стороны – придать внешнеполитической активности особый смысл в глазах широких масс населения.
Эти события ясно продемонстрировали необходимость преодолеть возникший кризис легитимности как можно скорее, и найти новый инструмент для обеспечения идеологической консолидации в обществе. Эта необходимость стала еще более острой через год, когда в соседней Украине начались протесты против срыва президентом соглашения об ассоциации с Евросоюзом, за несколько месяцев переросшие в уличную войну посреди Киева, которая закончилась сменой режима и приходом к власти открыто проевропейского кабинета, нацеленного на интеграцию Украины в ЕС и NATO. Кремль лихорадочно искал ответ на неожиданный идеологический вызов, который должен был бы, с одной стороны, подтвердить легитимность режима и лично президента, а с другой стороны – придать внешнеполитической активности особый смысл в глазах широких масс населения.
Таким ответом, как полагает Чарльз Кловер, стала идеология евразийства, долгое время находившаяся в России среди маргинальных течений политической мысли. Хотя свои горячие сторонники у евразийской идеологии были и раньше, это течение никогда не добивалось массовой популярности, и многими – как слева, так и справа – расценивалось как нежизнеспособное, предельно эклектичное порождение 1990-х годов, в 2000-е привлекавшее в основном буйную молодежь и нескольких ярких, но безнадежно нелепых авторов из числа советских диссидентов.
В своей книге Кловер показывает, что такой взгляд, может быть, и оправдан, однако не отменяет важности ключевых идеологических схем евразийства в России 2010-х, когда многие термины из словаря политических маргиналов 1990-х вдруг начали звучать с самых высоких трибун. Кловер, британский журналист, много лет работал в России корреспондентом Financial Times, и в поле его зрения быстро попали радикальные политики, вроде часто попадавших в теленовости национал-большевиков с их театрализованными акциями протеста.
Его книга – это рассказ об истории евразийской идеи в России от ее возникновения в эмигрантских кругах 1920-х годов и до превращения в интеллектуальный мейнстрим России 2010-х. Этот рассказ для Кловера неразрывно связан не только с личными биографиями сторонников евразийства, но также и с историческим контекстом, в котором действовали эти – очень разные – люди. Этот контекст Кловер исследует очень детально, охватывая не только общую картину происходящих в России событий, но также интеллектуальную атмосферу различных исторических периодов, на фоне которых вызревала евразийская идеология.
В первой части рассказывается о том, как среди эмигрантов, бежавших из революционной России, оформилась в начале 1920-х годов идея Евразии как особой географической зоне, где соприкасаются различные этносы и культуры, образуя специфическое, но устойчивое единство. Россия для этого обширного региона играла роль великого интегратора, сохраняющего древние культуры от исчезновения в рамках своей имперской модели. Но в основе евразийского пространства, как неоднократно подчеркивали основатели движения, лежала не столько политика, экономические выгоды или даже военно-стратегические соображения, сколько культурное родство всех народов региона.
Во второй части фокус внимания смещается к развитию евразийства в Советском Союзе, и здесь ключевой фигурой становится Лев Гумилев – публицист и географ, на протяжении десятилетий разрабатывавший свою теорию этногенеза, и рассматривающий Евразию как особую сферу влияния России, будь то в форме царской империи или социалистического содружества. Хотя официальная идеология никогда не принимала концепцию евразийства, влияние Гумилева постепенно росло, достигнув пика в конце 1980-х, с началом перестройки, когда начали рушиться все привычные схемы объяснения мира, и многим людям – в том числе и в Кремле – потребовалась новая, дающая возможность сохранить российское влияние на своих границах.
И в третьей части Кловер рассказывает о том, как на руинах Советского Союза в политическом хаосе 1990-х годов взошла звезда нового защитника евразийства – им стал Александр Дугин, бывший диссидент и радикал, постепенно оформивший свои идеи в стройную философию геополитики, центральная роль в которой отводилась России как хранителю баланса сил в Евразии, и единственной стране, все еще способной бросить вызов американской мировой гегемонии.
Его книга – это рассказ об истории евразийской идеи в России от ее возникновения в эмигрантских кругах 1920-х годов и до превращения в интеллектуальный мейнстрим России 2010-х. Этот рассказ для Кловера неразрывно связан не только с личными биографиями сторонников евразийства, но также и с историческим контекстом, в котором действовали эти – очень разные – люди. Этот контекст Кловер исследует очень детально, охватывая не только общую картину происходящих в России событий, но также интеллектуальную атмосферу различных исторических периодов, на фоне которых вызревала евразийская идеология.
В первой части рассказывается о том, как среди эмигрантов, бежавших из революционной России, оформилась в начале 1920-х годов идея Евразии как особой географической зоне, где соприкасаются различные этносы и культуры, образуя специфическое, но устойчивое единство. Россия для этого обширного региона играла роль великого интегратора, сохраняющего древние культуры от исчезновения в рамках своей имперской модели. Но в основе евразийского пространства, как неоднократно подчеркивали основатели движения, лежала не столько политика, экономические выгоды или даже военно-стратегические соображения, сколько культурное родство всех народов региона.
Во второй части фокус внимания смещается к развитию евразийства в Советском Союзе, и здесь ключевой фигурой становится Лев Гумилев – публицист и географ, на протяжении десятилетий разрабатывавший свою теорию этногенеза, и рассматривающий Евразию как особую сферу влияния России, будь то в форме царской империи или социалистического содружества. Хотя официальная идеология никогда не принимала концепцию евразийства, влияние Гумилева постепенно росло, достигнув пика в конце 1980-х, с началом перестройки, когда начали рушиться все привычные схемы объяснения мира, и многим людям – в том числе и в Кремле – потребовалась новая, дающая возможность сохранить российское влияние на своих границах.
И в третьей части Кловер рассказывает о том, как на руинах Советского Союза в политическом хаосе 1990-х годов взошла звезда нового защитника евразийства – им стал Александр Дугин, бывший диссидент и радикал, постепенно оформивший свои идеи в стройную философию геополитики, центральная роль в которой отводилась России как хранителю баланса сил в Евразии, и единственной стране, все еще способной бросить вызов американской мировой гегемонии.
Это невероятно увлекательная книга, и отнюдь не только из-за ее пугающей актуальности. Кловер превосходно воспроизводит интеллектуальный контекст эпохи, одновременно не забывая вплетать в него биографические подробности идеологов евразийства и – особенно в третьей части – политические события, повлиявшие на распространение некогда маргинальных идеологических течений. Весь его текст может служить отличной иллюстрацией к гегелевскому тезису о том, что «идея не настолько бессильна, чтобы породить только лишь идею»: несмотря на то, что концепция евразийства с самого начала покоилась на весьма шатких основаниях, и на то, что ее сторонниками на протяжении послевоенных десятилетий оставались в основном разного рода аутсайдеры (сколь бы яркими они ни были как личности), она дождалась своего звездного часа, пусть даже и почти через столетие после своего появления на свет.
Если же говорить о главном выводе, который можно сделать после прочтения книги Кловера, то это окажется простая, но очень важная в современном российском контексте мысль: евразийство не представляет собой идеологии, отражающей какие-либо объективные исторические реалии; его популярность неразрывно связана с личностным обаянием Дугина, его главного пропагандиста. В этом смысле книга Кловера – это развернутая, драматичная и чрезвычайно подробная история одной иллюзии. С самого первого момента своего возникновения евразийская идеология базировалась на крайне одностороннем подходе к российской истории, и, что не менее важно, не менее одностороннем восприятии истории европейской.
Если же говорить о главном выводе, который можно сделать после прочтения книги Кловера, то это окажется простая, но очень важная в современном российском контексте мысль: евразийство не представляет собой идеологии, отражающей какие-либо объективные исторические реалии; его популярность неразрывно связана с личностным обаянием Дугина, его главного пропагандиста. В этом смысле книга Кловера – это развернутая, драматичная и чрезвычайно подробная история одной иллюзии. С самого первого момента своего возникновения евразийская идеология базировалась на крайне одностороннем подходе к российской истории, и, что не менее важно, не менее одностороннем восприятии истории европейской.
В частности, Кловер неоднократно отмечает характерную для евразийцев черту мышления: при большом внимании к истории России, в которой тщательно разбираются тысячи нюансов, призванных подтвердить ее принадлежность к евразийскому пространству, они практически всегда представляют Европу как нечто однородное и цельное, лишенное тех самых нюансов, которыми полна Россия в любой момент своей истории. Между тем, любая правдоподобная теория «евразийского выбора» должна объяснять не только его неизбежность для России, но и показывать, в каких конкретно аспектах (экономических, политических или же культурных) пролегает пропасть, отделяющая европейские страны от России – а с этим у евразийцев всегда наблюдаются очень серьезные проблемы.
Даже те из них, кто действительно хорошо разбирается в тонкостях российской истории, способны в лучшем случае лишь игнорировать многочисленные параллели в ходе развития России и соседних с нею европейских стран. При этом любой серьезный историк Центральной или Восточной Европы немедленно укажет на сходства в траекториях развития России и Венгрии, России и Германии, в меньшей степени – России и Польши, в большей – России и Австро-Венгрии; а вот с Китаем, Японией или Индией российскую историю сопоставить намного сложнее. Не говоря уже о попытке сравнить историю России с историей среднеазиатских племенных сообществ, одна только социальная структура которых будет фундаментально отличаться от соседей по евразийскому пространству. Таких натянутых параллелей особенно много у Гумилева, о чем Кловер также подробно пишет. Дугин же попытался обойти эти зияющие провалы евразийской идеологии, связав евразийство и геополитические категории, что выглядит намного более эффектно, но имеет в основе своей все те же сомнительные основания, восходящие к шпенглеровской концепции «Заката Европы» и построениям немецких авторов межвоенного времени. Так что евразийство сейчас – как и во времена своего возникновения – остается химерическим проектом, набором ярких образов, за которыми не стоит никакой исторической реальности, способной наполнить эту идею жизненной силой.
Даже те из них, кто действительно хорошо разбирается в тонкостях российской истории, способны в лучшем случае лишь игнорировать многочисленные параллели в ходе развития России и соседних с нею европейских стран. При этом любой серьезный историк Центральной или Восточной Европы немедленно укажет на сходства в траекториях развития России и Венгрии, России и Германии, в меньшей степени – России и Польши, в большей – России и Австро-Венгрии; а вот с Китаем, Японией или Индией российскую историю сопоставить намного сложнее. Не говоря уже о попытке сравнить историю России с историей среднеазиатских племенных сообществ, одна только социальная структура которых будет фундаментально отличаться от соседей по евразийскому пространству. Таких натянутых параллелей особенно много у Гумилева, о чем Кловер также подробно пишет. Дугин же попытался обойти эти зияющие провалы евразийской идеологии, связав евразийство и геополитические категории, что выглядит намного более эффектно, но имеет в основе своей все те же сомнительные основания, восходящие к шпенглеровской концепции «Заката Европы» и построениям немецких авторов межвоенного времени. Так что евразийство сейчас – как и во времена своего возникновения – остается химерическим проектом, набором ярких образов, за которыми не стоит никакой исторической реальности, способной наполнить эту идею жизненной силой.
