С того момента как различные регионы Земли начали взаимодействовать в политическом отношении, всемирная история превратилась в рассказ о медленном, но неуклонном росте европейского могущества. Если 500 лет назад народы Европы лишь изредка путешествовали за моря и океаны, а их доля в торговле с азиатскими империями была весьма скромной, то 100 лет назад Европа была центром мировых империй, удерживающих под своей властью колоссальные пространства в Азии и Африке, а Южная Америка, Северная Америка и Австралия попали под влияние европейских колонистов, основавших там национальные государства.
Конечно, у людей в Европе и за ее пределами неизбежно возник – и до сих пор возникает – вопрос: почему Европа стала править всем миром? Кто-то задает этот вопрос с гордостью, кто-то – с негодованием, но сама постановка проблемы объединяет империалистов, борцов с европейской экспансией, изоляционистов и космополитов, пытающихся ответить на вопрос о том, что сделано европейское господство возможным.
Джек Голдстоун, известный американский социолог и политический аналитик, предложил свой вариант ответа на этот до сих пор актуальный вопрос. Голдстоун, выпускник Гарварда, много лет изучал социологическую динамику западных и восточных обществ, а также революционные движения в сравнительной перспективе. Его книга – нечто вроде подведения итогов многолетней работы по изучению Европы и Азии, сфокусированной вокруг различных путей их развития, причины которых он стремится объяснить, представляя новые подходы к пониманию глобальной истории.
В книге восемь глав, последовательно раскрывающих центральный тезис Голдстоуна, который он систематически подкрепляет большими массивами данных, взятыми из демографии, социологии, и даже климатологии: история последних пяти сотен лет может быть рассмотрена не столько как «подъем Запада», сколько «упадок Востока», и европейское доминирование на этом пятисотлетней шкале времени занимает относительно краткий отрезок приблизительно с середины XVIII по начало – середину ХХ веков.
Первые две главы носят вводный характер, это стоп-кадры, описывающее мир в начале XVI века, и дающие обзор различных моделей изменений в мировой истории. В главах с третьей по шестую Голдстоун проводит масштабный сравнительный анализ основных аспектов жизни в Европе и остальном мире (в основном в Азии), таких как роль религии, разница в семейных моделях, значение торговли в европейских и не-европейских обществах. Седьмая глава ставит вопрос о феномене промышленной революции – можно ли вообще говорить о ней как о цельном историческом процессе, или же нет? В последней, восьмой, главе Голдстоун описывает общие траектории развития научного знания в Европе и Азии, особенно подчеркивая не столько различия между западным и восточным подходом к формированию знаний о мире, сколько выделяя два противоположных полюса развития науки в самой Европе: британский эмпиризм, и картезианский (характерный вообще для континентальной Европы) абстрактный рационализм. Это различие, как неоднократно повторяет Голдстоун, является одним из важнейших в понимании европейского (сначала – британского, а затем французского, немецкого и русского) технологического прорыва, позволившего доминировать над всем остальным миром.
Что необходимо особо выделить среди сильных качеств книги – так это ее связность: Голдстоун действительно стремится рассмотреть все наиболее важные теории объяснения социальных изменений, выявить их недостатки, и предложить комплексное альтернативное объяснение взлета Европы. Его внимание к азиатским странам объяснимо – в самом деле, не стоит забывать о том, что долгое время после начала европейской экспансии Индия, Китай или Япония оставались высокоразвитыми обществами, обладающими заметным региональным влиянием – то же самое в еще большей степени относится к османам, создателям гигантской исламской империи. Голдстоун отмечает, что, хотя европейское доминирование в самом деле начало набирать обороты с XVI-XVII веков, в полную силу Европа развернула свою экономическую, культурную и политическую мощь лишь к XIX столетию, когда были покорены древние азиатские общества, причем благодаря передовым военным технологиям. Он также справедливо напоминает, что и сама Европа оставалась крайне неоднородным регионом, и фактически глобальные империи создали лишь несколько европейских великих держав, в то время как большое число малых стран демонстрировало намного более скромные результаты в развитии экономики и модернизации вообще.
Все это, однако, менее важно, чем его тезис о значимости британского эмпирического метода для научной революции. Можно – пусть и с некоторыми оговорками – согласиться с тем, что именно в Англии впервые множество важных для промышленной революции факторов совпали воедино (пусть даже и в чем-то случайно), что превратило британское государство в крупнейшую колониальную империю. Но когда Голдстоун говорит о различиях между картезианством и эмпиризмом, он – даже если верно их описывает – кажется, упускает из виду тот факт, что пионерами модернизации стали в первую очередь страны Северной Европы, в которых победил протестантизм. Франция, Португалия или Испания создавали колониальные империи задолго до этого, но протестантские страны первыми начали создавать предпосылки для современности, хотя французы сделали это одним рывком в ходе революции – но лишь после того, как католицизм в стране пережил упадок. Отставание континентальной Европы (в первую очередь Франции) от промышленной революции Голдстоун связывает именно с популярностью картезианства, что представляется, вообще говоря, сомнительным. В то же время одна ключевая черта, определившая открытость Европы к инновациям, Голдстоуном отмечена верно – это отказ от авторитета классического наследия, и готовность к обновлению знаний о мире. Однако опять-таки, примечательно, что Голдстоун не связывает этот отказ с новой формой христианства, возникшей именно на севере Европы и способствовавшей изменению мышления сначала в протестантских, а затем и в католических и православных регионах. Между тем, вряд ли случайно то, что именно страны победившего протестантизма встали во главе промышленной революции.
Тем не менее, работа Голдстоуна заслуживает пристального внимания – во многом из-за своей систематичности и полемического характера; кроме того, она представляет собой неплохой перечень различных теорий социальной динамики, пусть даже не всегда детально изложенных. Несмотря на то, что с его объяснениями вряд ли можно согласиться безоговорочно, нельзя не признать, что модель возвышения Европы, предложенная им, отличается последовательностью, даже если она и лишена ответов на некоторые возникающие вопросы – сама по себе попытка изложить ответ на столь важный вопрос может быть встречена только с уважением.
