Великая французская революция представляет собой важнейший поворотный пункт в историческом развитии Европы, необратимо отделивший в мышлении всех последующих поколений старый порядок от нового мира, свободу от деспотизма, просвещение от суеверия. Гегель называл революцию «восходом солнца», и до конца жизни симпатизировал ее начинаниям. В его философии, равно как и в наследовавшей ей марксистской системе, революционный порыв 1789-го представляет собой парадигмальное событие, определяющее наступление новой эпохи как в европейской, так и в мировой истории.
Действительно, в лекциях по философии истории Гегель именно анализом Революции заканчивает рассмотрение современности, говоря о том, что французское общество реализовало на деле то, что немецкий народ несколькими столетиями ранее постиг в сфере мысли, встав во главе реформированного христианства; два этих события занимают центральное место в гегелевской схеме, корни которой восходят к «Феноменологии Духа» и представленному там анализу господства и рабства, находящему свое отражение в диалектике форм человеческого мышления, постигающих свободу индивида. В этом смысле французская революция представляет собой величайшее духовное движение современного мира, отбрасывающее свою тень на все последующие эпизоды революционной борьбы за освобождение человека.
Тем самым возникает проблема понимания того, как революция вообще стала возможной в общественном контексте Франции времен абсолютизма. Столь масштабное событие, несомненно, было подготовлено сдвигами в экономике или политике, однако сами по себе эти перемены должны были быть осознаны обществом, чтобы стать источником революционного порыва. Это осознание шло в рамках возникающей на протяжении XVIII столетия культуры – о чем и рассказывает книга Роже Шарьте, специалиста по интеллектуальной истории, и одного из наиболее влиятельных современных историков во Франции, наследника «школы Анналов».
Сама необходимость говорить о культурных корнях Революции, согласно Шартье, обусловлена тем, что колоссальные преобразования конца XVIII в. нельзя в полной мере описать через влияние идеологий, даже если принять его во внимание и сделать акцент на восприятии просветительских теорий в массах. Следует задать другой вопрос: какие изменения, происходящие во французском обществе, сделали возможным не только распространение и усвоение философских идей, но и саму Революцию как сознательный разрыв с прошлым, направленный на создание нового мира? Каждая из восьми глав книги представляет собой часть масштабного ответа на этот вопрос.
В первой главе представлена основная задача работы – показать, как культурная динамика развития общества привела к революции. Шарьте подчеркивает, что его работа носит скорее вопрошающий, чем утверждающий характер, и построена в форме полемики с несколькими тезисами, характерными для историографии революции. В числе своих наиболее важных предшественников он называет Токвиля, писавшего о революции в 1830-х, затем Тэна, издавшего свою книгу в 1870-х, и Мерсье, в 1930-е написавшего классическую работу об интеллектуальных истоках французской революции. Шарьте подчеркивает: нужно отказаться от линейного представления о развитии идей, которое предполагает, что идеология непосредственно воздействует на ее носителей; это предположение годится лишь для описания некоторых деятелей Просвещения или Революции – нужно сосредоточиться на том, как изменялось общественное сознание предреволюционного периода, как в нем возникали новые институты и концепты, которые – даже не будучи приняты всеми в обществе – воздействовали на представления как сторонников перемен, так и защитников традиции.
Вторая глава посвящена формированию во Франции общественного мнения, которое к 1770-м гг. становится ключевым источником оценки искусства, этики и политики, то есть приобретает функцию конечной инстанции, определяющей ценность. Шартье здесь отмечает важный нюанс: существовало довольно четкое различие между «мнением народа» и «общественным мнением», и различие это пролегало в сфере компетенции – народ как совокупность подданных, мог иметь те или иные воззрения, но стандарты художественного вкуса или направления дискуссии в обществе задавались не им, а публикой, состоящей из образованных и обладающих досугом людей, способных формировать критерии оценки.
В главе третьей рассматривается важнейший процесс, благодаря которому происходит формирование общественного мнения – книгопечатание и литературная деятельность вообще. В последние десятилетия ancien regime возникает особая категория авторов – те, кто живет за счет производства текстов, не обладая никакими дополнительными источниками дохода. Этот слой литераторов постепенно расширяется, и его влияние на образованные категории населения становится все более заметным, хотя бы потому, что с распространением грамотности и ростом экономики расширяется и рынок потребителей книг. Королевское правительство пыталось сдерживать эти процессы с помощью цензуры, однако это оказалось невозможным, и торговля книгами, запрещенными или нет, постепенно стала особым видом рынка, на котором складывались свои авторитеты, свои художественные предпочтения и своя повестка дня.
Четвертая глава посвящена вопросу о том, какова связь распространения книг с ростом революционных настроений – и была ли она вообще? Шартье, опираясь на трех упомянутых в первой главе классиков, склонен дать утвердительный ответ на этот вопрос, однако далее он поясняет, что связь книг и революции нельзя считать линейной. Более, чем повсеместное распространение запрещенной и обличающей королевский режим литературы, важно то, что читающая публика вырабатывает привычку воспринимать широкий спектр текстов, в которых описываются разные модели жизни, разные убеждения, то есть происходит привыкание к различию, а это порождает способность к сравнению своего положения с положением других людей.
В пятой главе Шартье показывает, как эта привычка к восприятию более сложной социальной реальности привела к десакрализации монарха. Если в XVII веке король Франции мог восприниматься как богоподобный чудотворец, то в течение XVIII столетия происходит своего рода расколдовывание (выражаясь термином Макса Вебера) монарха, который изображается уже не только на парадных картинах или гигантских статуях, но становится персонажем (часто не самым приятным) бесчисленного множества пасквилей, критических и юмористических книг. Короли все больше удаляются в частную жизнь, чему способствует и рост числа администраторов в бюрократическом аппарате – все меньше необходимость лично участвовать в управлении страной, при этом сохраняя свой статус.
Шестая глава показывает, что десакрализация монарха – лишь часть более масштабного процесса, который связан с падением авторитета религии во французском обществе. Король, когда-то наделяемый божественной силой чудотворца, а затем превращающийся в не более чем могущественного чиновника (к тому же деспотического), был одним из частных – хотя и очень важных – примеров дехристианизации в XVIII столетии. Шартье особо подчеркивает, что речь идет не о массовом отказе от христианства, но скорее о снижении его значимости в обществе, причем в широких слоях, а не только среди образованных членов третьего сословия. Примечательно, что такой результат был достигнут во многом из-за политики католических иерархов, долгие годы настаивавших на тщательном соблюдении ритуалов и предъявлявших населению невообразимо высокие моральные требования. Это привело к усвоению обрядовых форм, и росту числа прихожан, но с течением времени породило всевозрастающий скепсис по отношению к духовенству, а затем и к защищаемой им доктрине. Место христианства как объяснительной схемы и морального ориентира постепенно занимали светские теории, опирающиеся на концепт естественного права.
В седьмой главе Шартье анализирует формирование в дореволюционной Франции новой политической культуры, одной из самых ярких и важных черт которой станет новый характер протестов населения. Если в XVII веке протестная активность выражалась в мятежах, то XVIII век отмечен нарастающим числом судебных жалоб на сеньоров, в то время как вооруженные выступления сходят на нет почти до конца столетия. Проводя сравнительный анализ этих жалоб, Шартье выявляет очень важное обстоятельство: неуклонно растет число требований равного распределения налогов по всем сословиям – эгалитарность становится новой нормой, в то время как представления о справедливости иерархического общества все больше слабеют по мере движения к Революции. Наряду с этим появляются особые публичные пространства (салоны, клубы, масонские ложи), где допускается свобода высказываний, и даже более того – она становится самостоятельной ценностью.
В последней, восьмой, главе Шартье обращается к сравнению двух революций – английской и французской, стремясь лучше понять последнюю в контексте той роли, которую могли сыграть в ней культурные факторы. Отталкиваясь от классической работы Лоренса Стоуна, Шартье перечисляет пять условий для революции – обновление религиозности, повышение роли обычного права, новый культурный идеал, развитие скептицизма в обществе, и, разочарование образованных людей в системе, которая дала им квалификацию, но не могла дать достойное место работы. Сравнивая по этим параметрам Англию и Францию с интервалом в полтора столетия, Шартье приходит к выводу о том, что почти все они сыграли свою роль в Революции, которую нужно понимать не как неожиданный разрыв с длительной и мирной Эпохой Просвещения, но как ее завершение, связанное с теми же самыми идеями и людьми, которые вдохновляли революционеров 1789 г.
Эта тонкая и чрезвычайно интересная книга может рассматриваться как нечто вроде расширенного комментария к тем главам «Феноменологии Духа», в которых Гегель описывает развитие, приводящее к становлению нового мира, завершающего Историю; использованные им образы («разум, предписывающий законы», «Человек Сердца») – это и есть те формы мышления, которые присутствовали в предреволюционном обществе Франции, где Человек впервые осуществил сознательное преобразование мира на основе Разума, чтобы создать высшую форму общественной жизни, в которой свободные и равные индивиды находят взаимное признание. В этом отношении работа Шартье представляет особенный интерес, поскольку он излагает не ход событий, и не их абсолютное значение, но ту динамику, которая направлялась прогрессом Духа в понимании собственной свободы. Разумеется, будучи аккуратным историком и хорошим специалистом по узкой теме, он сопровождает многие свои тезисы разнообразными оговорками и уточнениями, что порой мешает выделить наиболее важные мысли в тексте. Но, учитывая масштабность замысла, такая осмотрительность Шартье вполне объяснима: он вряд ли думал о Гегеле, работая над своей книгой. Тем любопытнее читать ее в качестве поясняющего текста, предоставляющего вдумчивый анализ одного из самых важных событий в современной истории Франции, Европы, и всего мира.
Roger Chartier, Les Origines culturelles de la Révolution française
