Один из самых серьезных вопросов, связанных с европейской идентичностью, заключается в том, где, собственно, проходят границы Европы – и какое деление в рамках континента представляется наиболее фундаментальным. В течение 2000-х годов много говорили о различиях между экономически динамичным Севером и пассивным, склонным к коррупции Югом, а в годы Холодной войны ключевым считалось различие между капиталистическим Западом и социалистическим Востоком; все эти различения, однако, восходят к общей проблеме: какие границы конституируют различные регионы внутри Европы? Или, если поставить вопрос более прагматически, какова та региональная композиция, которую необходимо учитывать при анализе европейской истории?
В начале 1980-х годов свой ответ на этот вопрос дал венгерский историк Енё Сюч, написавший работу под названием «Очерк трех исторических регионов Европы», в которой он предложил выделить в Европе три компонента – атлантический Запад, равнинный Восток и расположенный между ними Центр – совершенно особый регион, не относящийся ни к западной, ни к восточной части континента, однако вобравший в себя характерные черты обоих.
Этот очерк для Сюча стал своего рода завещанием: в течение своей жизни он занимался проблемами регионоведения и европейской истории (в особенности – ее средневековым периодом), работая в академических структурах, а наиболее серьезное влияние на него оказал Иштван Бибо – знаменитый венгерский историк, политолог и общественный деятель либерального направления. Свою докторскую диссертацию Сюч писал по истории династии Арпадов, но постепенно в его поле интересов вошли вопросы европейской регионалистики и формирования исторических регионов в Европе, особенно – в восточной его части.
Очерк начинается с простого, на первый взгляд, вопроса: где в Европе проходят внутренние границы? Сюч показывает, что Европа, традиционно разделяемая на Восток и Запад, на самом деле имеет более сложную конфигурацию, и в ней можно выделить еще один исторический регион, с началом «холодной войны» оказавшийся вне поля зрения большинства исследователей. Западная Европа – ставшая со временем наиболее богатой и политически стабильной частью континента – обычно противопоставляется Восточной Европе, центром которой является Россия (неважно, в императорском или советском ее варианте), исторически соперничающая с западноевропейскими державами – прежде всего Англией и Францией – за господство на континенте.
Это противопоставление во многом логично: действительно, общественные модели, характерные для стран Западной Европы, заметно отличаются от социальных структур, превалирующих в Восточной Европе, при всем сохранении общеевропейского наследия. Так, в частности, Сюч особо подчеркивает, что для западноевропейского феодализма понятие человеческого достоинства имело совершенно иной оттенок даже в рамках неравноправных отношений сеньора и вассала, в то время как на европейском Востоке правители стремились – более или менее последовательно – разрушить все конкурирующие источники авторитета, будь то церковь, торговые города, либо влиятельные региональные союзы знати. И здесь, как демонстрирует Сюч, и во-первых, лежит различие между западной и восточной частями Европы, а, во-вторых, конституируется особый регион, занимающий промежуточное положение между ними.
Этот очерк для Сюча стал своего рода завещанием: в течение своей жизни он занимался проблемами регионоведения и европейской истории (в особенности – ее средневековым периодом), работая в академических структурах, а наиболее серьезное влияние на него оказал Иштван Бибо – знаменитый венгерский историк, политолог и общественный деятель либерального направления. Свою докторскую диссертацию Сюч писал по истории династии Арпадов, но постепенно в его поле интересов вошли вопросы европейской регионалистики и формирования исторических регионов в Европе, особенно – в восточной его части.
Очерк начинается с простого, на первый взгляд, вопроса: где в Европе проходят внутренние границы? Сюч показывает, что Европа, традиционно разделяемая на Восток и Запад, на самом деле имеет более сложную конфигурацию, и в ней можно выделить еще один исторический регион, с началом «холодной войны» оказавшийся вне поля зрения большинства исследователей. Западная Европа – ставшая со временем наиболее богатой и политически стабильной частью континента – обычно противопоставляется Восточной Европе, центром которой является Россия (неважно, в императорском или советском ее варианте), исторически соперничающая с западноевропейскими державами – прежде всего Англией и Францией – за господство на континенте.
Это противопоставление во многом логично: действительно, общественные модели, характерные для стран Западной Европы, заметно отличаются от социальных структур, превалирующих в Восточной Европе, при всем сохранении общеевропейского наследия. Так, в частности, Сюч особо подчеркивает, что для западноевропейского феодализма понятие человеческого достоинства имело совершенно иной оттенок даже в рамках неравноправных отношений сеньора и вассала, в то время как на европейском Востоке правители стремились – более или менее последовательно – разрушить все конкурирующие источники авторитета, будь то церковь, торговые города, либо влиятельные региональные союзы знати. И здесь, как демонстрирует Сюч, и во-первых, лежит различие между западной и восточной частями Европы, а, во-вторых, конституируется особый регион, занимающий промежуточное положение между ними.
Этот регион – Центральная Европа, территория, состоящая из стран, которые сочетают в себе элементы Востока и Запада, однако без какого-либо последовательного синтеза. Вся история центральноевропейских стран, вообще говоря, может быть прочитана как попытка синтезировать компоненты двух различных европейских общественных моделей: той, где государство создавалось поверх уже существующего «гражданского общества» в виде свободных городов или региональных аристократий, и той, где государство вырастало за счет подавления всех независимых центров власти, в первую очередь – местной знати. Самым ярким примером центральноевропейской социальной структуры является, конечно, монархия Габсбургов, на протяжении столетий консолидировавшая разнородный конгломерат земель под единоличной политической властью, но при этом неспособная превратить свою империю в гомогенное государство с современной администрацией и системами лояльности.
В качестве особого европейского региона Центральная Европа, полагает Сюч, начинает формироваться около 1050 года, когда происходит раскол западной и восточной ветвей христианства, происходящий на фоне совершенно различных социальных процессов: в то время как на Западе завершился распад каролингской империи, сопровождавшийся дроблением суверенитетов и усилением власти католической Церкви, на Востоке складываются относительно самостоятельные княжества, в которых альтернативные центры власти (прежде всего города, и, возможно, структуры православной церкви) постепенно подавляются все более централизованным государством. Несколько позже, приблизительно к 1200 году, можно говорить о формировании особого исторического региона, в котором общественные структуры, характерные для Западной Европы, сочетаются с политической системой, нашедшей свое наивысшее воплощение на европейском Востоке.
В этой связи для Сюча особый интерес представляет, конечно, венгерская история, а также история соседних с нею стран, таких как Чехия или Польша, оказавшихся позднее зажатыми между двумя набирающими силу полюсами Европы – немецким с одной стороны, и русским – с другой. Взяв в качестве основного примера Венгрию, Сюч показывает, в чем состояла специфика центральноевропейского региона – «третьей Европы», расположенной между Востоком и Западом (юго-восточную периферию, что примечательно, Сюч склонен исключать из европейской истории в связи с османским влиянием, которое на долгие столетия отрезало балканские территории от европейской культуры). В отличие от Запада, где короли договаривались – более или менее успешно – с аристократами о перераспределении власти в рамках абсолютизма, и от Востока, где правители смогли подчинить себе знать, насильно инкорпорировав ее в абсолютистские системы, в Центральной Европе сословия оказались достаточно сильны, чтобы провести собственную политическую линию, и затем навязывать правителям собственные условия кооптации в государственные структуры. В своей наиболее яркой форме этот процесс можно было наблюдать в Польше, однако и в Венгрии он просматривался все более и более отчетливо, начиная со знаменитой «Золотой буллы» 1220-х годов, через последующие компромиссы двора с аристократией, и заканчивая соглашением 1867-го года, утвердившим автономию Венгрии в составе габсбургской империи. В этом Сюч видит специфику центральноевропейского региона: здесь «западное» общество оказалось под властью восточного государства.
В качестве особого европейского региона Центральная Европа, полагает Сюч, начинает формироваться около 1050 года, когда происходит раскол западной и восточной ветвей христианства, происходящий на фоне совершенно различных социальных процессов: в то время как на Западе завершился распад каролингской империи, сопровождавшийся дроблением суверенитетов и усилением власти католической Церкви, на Востоке складываются относительно самостоятельные княжества, в которых альтернативные центры власти (прежде всего города, и, возможно, структуры православной церкви) постепенно подавляются все более централизованным государством. Несколько позже, приблизительно к 1200 году, можно говорить о формировании особого исторического региона, в котором общественные структуры, характерные для Западной Европы, сочетаются с политической системой, нашедшей свое наивысшее воплощение на европейском Востоке.
В этой связи для Сюча особый интерес представляет, конечно, венгерская история, а также история соседних с нею стран, таких как Чехия или Польша, оказавшихся позднее зажатыми между двумя набирающими силу полюсами Европы – немецким с одной стороны, и русским – с другой. Взяв в качестве основного примера Венгрию, Сюч показывает, в чем состояла специфика центральноевропейского региона – «третьей Европы», расположенной между Востоком и Западом (юго-восточную периферию, что примечательно, Сюч склонен исключать из европейской истории в связи с османским влиянием, которое на долгие столетия отрезало балканские территории от европейской культуры). В отличие от Запада, где короли договаривались – более или менее успешно – с аристократами о перераспределении власти в рамках абсолютизма, и от Востока, где правители смогли подчинить себе знать, насильно инкорпорировав ее в абсолютистские системы, в Центральной Европе сословия оказались достаточно сильны, чтобы провести собственную политическую линию, и затем навязывать правителям собственные условия кооптации в государственные структуры. В своей наиболее яркой форме этот процесс можно было наблюдать в Польше, однако и в Венгрии он просматривался все более и более отчетливо, начиная со знаменитой «Золотой буллы» 1220-х годов, через последующие компромиссы двора с аристократией, и заканчивая соглашением 1867-го года, утвердившим автономию Венгрии в составе габсбургской империи. В этом Сюч видит специфику центральноевропейского региона: здесь «западное» общество оказалось под властью восточного государства.
Австро-Венгрия, конечно – образцовый пример такого гибридного абсолютизма, на долгие столетия замедлившего процессы социального развития в центре Европы за счет сохранения множества мелких аристократий, локальных привилегий и особых тарифных зон – всего того, что монархии на Западе или Востоке, хоть и разными способами, но все же пытались преобразовать. Сюч при этом особо подчеркивает, что традиционная для венгерской исторической мифологии оптика, в которой битва под Мохачем в 1526 году рассматривается как трагическая случайность, на веки лишившая венгров независимости, не позволяет увидеть, что Венгрия к тому моменту, во-первых, уже находилась в состоянии упадка, и, во-вторых, что переход венгерской короны в руки Габсбургов предотвратил тотальное поглощение Венгрии в ходе османской экспансии, пусть и ценой расчленения страны.
В контексте, который выстраивает Сюч, катастрофа под Мохачем носит трагический характер не столько в силу самого события (поражения венгсерские армии терпели и до этого), сколько из-за того, что вследствие проигранной битвы Венгрия оказалась заперта в своеобразном историческом тупике, созданном – по крайней мере, отчасти – руками собственной же аристократии, заинтересованной в тщательном сохранении своих привилегий. Здесь Сюч воспроизводит логику мысли Иштвана Бибо, неоднократно подчеркивавшего неприемлемость и ошибочность многих исторических иллюзий, питаемых венгерским обществом вплоть до ХХ столетия. Свой новый шанс на демократическое и более-менее поступательное развитие венгерское общество получило лишь через триста лет после Мохача, в ходе «эры реформ», завершившейся революцией 1848-1849 годов, но и он был потерян. Следующее окно возможностей, согласно Бибо, открылось для Венгрии лишь в ХХ веке, сначала в 1918-1919 годах, а затем – после 1945 года, когда возникла перспектива нового освобождения. В этом, по мысли Сюча, и заключается трагическое противоречие венгерской истории в эпоху Нового времени: идеал национальной независимости очень долго находился в конфликте с требованиями социального прогресса.
Если взглянуть на центральноевропейскую историю в более широкой перспективе, сопоставив венгерский опыт с примером Польши, Чехии и Австрии (трех других важнейших стран региона), то приходится признать, что венгерская трагедия, хоть и в отчасти модифицированной форме, воспроизводилась и в этих странах, по крайней мере, в польском и австрийском случае (чешский вариант выглядит несколько иным за счет катастрофы под Белой горой, уничтожившей почти всю национальную аристократию). Речь Посполитая, некогда будучи одной из крупнейших стран Европы, не смогла консолидироваться под абсолютистским режимом, и ее аристократическая конституция привела к полному уничтожению государства под давлением трех могущественных соседей. Австрия, собравшая вокруг себя пестрый конгломерат различных земель, от Далмации до Галиции, также не смогла преодолеть сопротивление консервативных элит, несмотря на реформаторские попытки конца XVIII столетия, и медленные, часто непоследовательные, реформы конца XIX века. В этом смысле венгерский исторический опыт вполне репрезентативен, и отражает, если использовать известное выражение Милана Кундеры, «трагедию Центральной Европы» - региона, где Запад и Восток пришли в соприкосновение, но из их слияния не возникло никакого цельного синтеза, а лишь амальгама ярких, но лишенных внутреннего единства земель, породивших много прекрасных образцов культуры, но неспособных к самообновлению, и наказанных за это самим ходом истории.
В контексте, который выстраивает Сюч, катастрофа под Мохачем носит трагический характер не столько в силу самого события (поражения венгсерские армии терпели и до этого), сколько из-за того, что вследствие проигранной битвы Венгрия оказалась заперта в своеобразном историческом тупике, созданном – по крайней мере, отчасти – руками собственной же аристократии, заинтересованной в тщательном сохранении своих привилегий. Здесь Сюч воспроизводит логику мысли Иштвана Бибо, неоднократно подчеркивавшего неприемлемость и ошибочность многих исторических иллюзий, питаемых венгерским обществом вплоть до ХХ столетия. Свой новый шанс на демократическое и более-менее поступательное развитие венгерское общество получило лишь через триста лет после Мохача, в ходе «эры реформ», завершившейся революцией 1848-1849 годов, но и он был потерян. Следующее окно возможностей, согласно Бибо, открылось для Венгрии лишь в ХХ веке, сначала в 1918-1919 годах, а затем – после 1945 года, когда возникла перспектива нового освобождения. В этом, по мысли Сюча, и заключается трагическое противоречие венгерской истории в эпоху Нового времени: идеал национальной независимости очень долго находился в конфликте с требованиями социального прогресса.
Если взглянуть на центральноевропейскую историю в более широкой перспективе, сопоставив венгерский опыт с примером Польши, Чехии и Австрии (трех других важнейших стран региона), то приходится признать, что венгерская трагедия, хоть и в отчасти модифицированной форме, воспроизводилась и в этих странах, по крайней мере, в польском и австрийском случае (чешский вариант выглядит несколько иным за счет катастрофы под Белой горой, уничтожившей почти всю национальную аристократию). Речь Посполитая, некогда будучи одной из крупнейших стран Европы, не смогла консолидироваться под абсолютистским режимом, и ее аристократическая конституция привела к полному уничтожению государства под давлением трех могущественных соседей. Австрия, собравшая вокруг себя пестрый конгломерат различных земель, от Далмации до Галиции, также не смогла преодолеть сопротивление консервативных элит, несмотря на реформаторские попытки конца XVIII столетия, и медленные, часто непоследовательные, реформы конца XIX века. В этом смысле венгерский исторический опыт вполне репрезентативен, и отражает, если использовать известное выражение Милана Кундеры, «трагедию Центральной Европы» - региона, где Запад и Восток пришли в соприкосновение, но из их слияния не возникло никакого цельного синтеза, а лишь амальгама ярких, но лишенных внутреннего единства земель, породивших много прекрасных образцов культуры, но неспособных к самообновлению, и наказанных за это самим ходом истории.
