Очень может быть, что историки, оглядываясь на 2010-е, назовут это время «эпохой постправды», выделив такие события как Brexit в Европе и приход к власти администрации Дональда Трампа в США как важнейшие признаки медийного влияния, оказываемого постправдой на общественное мнение. В самом деле, распространение социальных сетей и их превращение в инструмент политической мобилизации показали, что огромные массы людей в развитых странах зачастую ставят собственные эмоции намного выше фактов в ходе обсуждения и решения важнейших общественных проблем.
Это не слишком хорошие новости для либерально-демократической системы, а также для гражданской культуры, основанной на солидарности. Но еще более масштабными и тяжелыми последствия распространения постправды могут оказаться в сфере науки, в особенности, научной коммуникации. Об этом рассказывает в своей новой книге Стив Фуллер, социолог и философ. Он много лет специализировался на исследованиях в области социологии науки, социальной эпистемологии, и получил широкую известность в 2000-е благодаря своим работам об отношениях науки и религии, социологии академической жизни, а также философии научного познания.
В «Постправде» Фуллер развивает многие темы, характерные для его прошлых книг, однако в центре его внимания находится проблема истины и знания как основополагающих категорий науки в современном ее понимании. Здесь стоит сделать терминологическое пояснение: слово truth обозначает в английском языке как «истину», так и «правду», хотя сам Фуллер не разграничивает эти понятия, для него постправда в новостях органически связана с пост-истиной в науке. Но в русском переводе это различие введено, и это решение представляется достаточно разумным. Книга состоит из семи глав, в которых Фуллер раскрывает значимость ситуации постистины в различных, но связанных, контекстах – от Brexit до прогнозирования общественного развития.
Выход Великобритании из Евросоюза был событием, после которого о постистине начали говорить много и всерьез, не только в самой Великобритании, но также в других европейских странах и в США (особенно после победы Трампа на президентских выборах). Фуллер подчеркивает, что общепринятая дефиниция постистины как состояния, при котором «факты имеют меньшее воздействие на общественное мнение, чем обращение к эмоциям», не только отдает презрением, но и не слишком конструктивна. Обращаясь к истории философии он показывает, что постистина, хотя и кажется понятием новейшего времени, на самом деле всегда (хотя бы имплицитно) присутствовала в европейском мышлении со времен, по меньшей мере, Платона и софистов. На примере спора последних с Платоном и его последователями, Фуллер демонстрирует то, что он полагает важнейшей демаркационной линией в философии – различием между теми, кто (как Платон) считает, что истина – это категория, задающая рамки универсального понимания, и теми, кто (как софисты) считает, что истина – это скорее риторический конструкт. Воспользовавшись гегелевским языком, можно было бы сказать: платонисты верят, что истина всеобща, в то время как софисты – что она всегда единична. Первая, платоновская, позиция (Фуллер называет ее «веритизмом») характеризует длинную традицию европейской философии (и выросшей из нее науки) вплоть до самого недавнего времени. Вторая же традиция находилась в тени, в итоге став чем-то вроде необязательного риторического приложения к первой.
Но где-то начиная с прошлого столетия начали все более активно возникать интеллектуальные течения, ставящие под вопрос категорию истины как организующий принцип науки. Фуллер описывает этот процесс в терминах борьбы «львов» и «лис», позаимствованных у Парето. «Львы» - это силы истеблишмента, те, кто хочет играть по некогда установленным правилам, отыскивая истину (чем бы она ни была) и строя вокруг нее иерархии власти и знания. «Лисы» - контрэлиты, те, кто хочет изменить правила игры, связанные с истиной, поставить их под сомнения. (Важно подчеркнуть: эти люди не обязательно хотят выдвигать альтернативную истину, напротив – они хотят переопределить сами конвенции определения истины)
Постистина как дискурсивное состояние, отмечает Фуллер, встречает сильное сопротивление не столько среди политиков, сколько среди экспертов и, в особенности, ученых. Это естественно, ведь, как стремится показать Фуллер, академическая система в развитых странах превратилась в некое подобие иерархии держателей «научной ренты», то есть – системы, извлекающей прибыль из тех, кто хочет к ней присоединиться. Эта прибыль может быть как символическим капиталом (академическая репутация, экспертная позиция), так и вполне материальным (коммерциализация высшего образования и участие в распределении бюджетных потоков, а также освоение средств частных инвесторов). Ученые в такой системе становятся бенефициарами (иногда довольно крупными) благодаря той самой «платоновской» концепции истины – их претензия на истину предполагает власть, или, по крайней мере, серьезную возможность влиять на решения, принимаемые властями.
Решение этих проблем Фуллер видит в «кастомизации» науки, то есть – превращении научного поиска в личное дело индивидов, не обязательно связанное с устоявшимися академическими иерархиями. В книге проводится любопытная (хотя и проблематичная) аналогия между взлетом протестантизма и возникновением ситуации постистины: оба исторических момента, отмечает Фуллер, характеризовались вызовом традиционным авторитетам, и опирались на демократизацию знания (в одном случае – теологического, отраженного в самостоятельном изучении Библии, в другом – научного, выраженного в расцвете любительских исследований, от Bellingcat до Wikipedia).
Распространение кастомизированного подхода к научному познанию, полагает Фуллер, приведет к переопределению отношений политики и науки – точнее говоря, к изменению их «модальной власти». Этим термином, коротко говоря, обозначается горизонт представимого людьми будущего – от того, каким он будет, во многом зависит и сам характер происходящих в обществе изменений. Наука, напоминает Фуллер, наряду с искусством и политикой, представляет собой один из наиболее влиятельных способов конкретизации этого горизонта. В особенности Фуллера интересует феномен прогнозирования и перформативный аспект, связанный с ним (хорошо знакомый тем, кто любит научно-фантастические сюжеты об изменении прошлого и будущего). Будущее конституируется нашими ожиданиями, однако – и это диалектический момент – эти ожидания всегда реализуются в опосредованной форме, связанной в том числе и с самим фактом ожидания. Проще говоря, представление будущего само по себе обладает способностью это будущее изменить, иногда радикально и часто – непроизвольно. В качестве примера Фуллер использует ситуацию «подготовки к Судному дню», связанную с Холодной войной: обе сверхдержавы десятилетиями готовились к ядерной войне, и их долгосрочные стратегии исходили из принципа взаимного уничтожения, который требовал развития науки и технологий, а также особых правил международных коммуникаций, снижающих риск всеобщей гибели в ядерном огне. Само знание о характере будущей атомной войны тем самым оформляло более безопасное будущее. Когда же Холодная война закончилась, и Судный день не наступил, накопленные знания, практики и технологии оказались весьма ценным активом для многих стран. На последних страницах книги подобный подход Фуллер предлагает – с некоторыми модификациями – применять к климатическому кризису.
Это очень интересная, хотя и неровная, в плане изложения, книга. В ней полно мест, которые сложно читать, не обладая некоторым багажом науковедческих (или философских) познаний, хотя в конце книги есть небольшой глоссарий. Стиль изложения порой создает впечатление спешки: Фуллер вбрасывает одну парадоксальную идею за другой, не вдаваясь в подробности, или же наоборот, требует остановиться и вникнуть в пространные авторские комментарии. Некоторые вводимые Фуллером термины (вроде «когнитивного авторитаризма») очевидно направлены для косвенной дискредитации привычного положения дел, а не в силу логической необходимости.
Тем не менее, текст содержит немало освежающих идей, и провокативность Фуллера скорее работает на желание полемизировать, чем отбрасывать его идеи. Книга покрывает очень широкий спектр взаимосвязанных проблем при очень маленьком объеме – нечастое сочетание. И она очень современная, можно даже сказать – типично современная, в своем подходе к проблемам науки и общества. Постистина, хотя это может показаться странным, на самом деле – прямое следствие наступления постисторической ситуации. Фуллер почти ничего не говорит об этом (хотя несколько раз упоминает Гегеля и кое-что говорит о диалектике), но такое понимание логически вытекает из постистории как состояния достигнутой истины. После 1989-го интеллектуальный горизонт (от науки до искусства) определяется универсальным нарративом капитализма и демократии – за последовавшие 30 с лишним лет не возникло никаких масштабных альтернатив ему. Тот факт, что универсализация политических стандартов, экономических моделей и этических норм сейчас редко осознается как прямой результат завершения Холодной войны, не меняет сути дела. Сама «постистина», вообще говоря, возможна в ситуации «достигнутой» (не обязательно всеми отрефлексированной или одобряемой) истины, как своего рода следствие утраты представления о тотальности общественного развития. Фуллер описывает – иногда с блеском – множество неочевидных, но повсеместных сдвигов в понимании науки, произошедших в этом постисторическом мире, и даже если его концепции «кастомизации науки» не хватает проработки, сама по себе книга определенно заслуживает внимания тех, кто хотел бы лучше понять траекторию движения научного знания здесь и сейчас – и именно в связи с общественной реальностью.
S. Fuller. Post-Truth: Knowledge As A Power Game. London; New York, NY: Anthem Press, 2018 - 209 pp.
С. Фуллер. Постправда: Знание как борьба за власть / пер. с англ. Д. Кралечкина; под науч. ред. А. Смирнова; — М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2021. — 368 с.
