Центральная Европа в прошлом столетии дважды переживала тотальную реконфигурацию границ, идентичностей и культур – сначала после 1918-го да, а затем, хотя и в совершенно ином контексте – после 1945-го. По сравнению с этими тектоническими сдвигами, события 1989-го были хоть и весьма масштабным по своим последствиям, но значительно менее жестоким процессом. Любопытно при этом, что такие страны Центральной Европы как Польша, Чехия и Словакия практически немедленно после освобождения от коммунистических режимов приняли решение войти в Европейский Союз; в схожем направлении устремились Хорватия, Словения и Болгария – все эти государства в итоге были приняты в ЕС, собравший внутри себя почти все славянские страны Европы. Это единство в стремлении присоединиться к европейскому проекту интеграции примечательно именно тем, что на его фоне становится особенно хорошо понятным, какой длинный путь проделали западные и южные славяне с тех пор, как в 1789-м в европейской политике утвердился принцип национальности, пробужденный революционным взрывом во Франции.
Очень важным, но сейчас редко вспоминаемым этапом на этом пути был панславизм – идеологическое, культурное и политическое движение, нацеленное на объединение всех славянских народов. О нем написано немало (как в России, так и вне ее), но действительно интересных и при этом широких по охвату работ не так много. Одна из них – книга Ганса Кона под названием Pan-Slavism, Its History and Ideology («Панславизм, его история и идеология»), вышедшая первым изданием в 1952-м, а вторым (дополненным и местами переработанным) – в 1960-м, всего через восемь лет. Кон хорошо известен в качестве классика и основателя теории национализма, и книге о панславизме он, действительно, уделяет существенное число страниц националистическим аспектам этого движения. Но в первую очередь это книга об истории идей, причем книга, написанная с ярко выраженным чувством исторического момента.
Всю историю панславизма Кон подразделяет на три части – или, скорее, эпохи. Первая из них связана в основном с западными и южными славянами (чехами, поляками и хорватами в первую очередь), и охватывает около 50 лет, от Венского конгресса 1815 г. до начала 1860-х и второго польского восстания в Российской империи. Во второй эпохе главенствуют восточные славяне (в особенности русские), а продолжается она от панславянского конгресса в Москве 1867 г. до 1905 г. и первой русской революции. Третья фаза в развитии панславизма – еще полстолетия, от революционного 1905-го до послевоенного 1950-го, и здесь основной сюжет – развертывание внутри панславизма «русской тенденции» в ее советском виде, что окончательно превращает панславянскую идею в инструмент внешней политики. Сообразно с этим делением организована и книга: каждый из периодов истории панславизма составляет отдельную часть, внутри которой располагаются главы, выстроенные в более-менее хронологическом порядке.
В первой части Кон прослеживает возникновение панславянских движений в чешских землях Австрийской империи, показывая, как идея единства всех славян возникла в интеллектуальном климате эпохи романтизма. Как часто бывает в Европе, вдохновителем национального пробуждения стал иностранец: Гердер, как указывает Кон, был тем самым немцем, который впервые высказал намеки на общее будущее европейских славян. Его представления о славянах как мирных, открытых к прогрессу народах, заложили основы панславянской сентиментальности в
Яне Колларе и Йосефе Шафарике, интеллектуалах, внесших огромный вклад не только в развитие панславизма, но и в национальное пробуждение чехов в 1830-х и 1840-х. В то же самое время – и в связи с чехами, пусть и не всегда плотной – развивается иллирийское движение южных славян. И уже здесь легко просматриваются черты национальных противоречий, которые встают на пути панславизма: интеграционные проекты эмансипации славян, возникшие в Болгарии, Хорватии и Сербии, кристаллизируются как взаимоисключающие, а не взаимодополняющие. Так, очень характерно, что даже создание общего сербо-хорватского алфавита и письменности не помогло снять противоречия Загреба и Белграда. Помимо них, в середине XIX века оформлялся и словенский проект строительства нации, который вообще не тяготел к панславизму, зато был нацелен на сохранение словенцев в рамках австрийской монархии. Болгары, в свою очередь, намного больше тяготели к России, но не испытывали особого желания сливаться со своими южнославянскими соседями в гипотетической федерации народов. Отдельный вопрос – как панславизм проявился в польской интеллектуальной традиции. Из всех панславянских идей западных славян именно польская в наибольшей степени напоминает русскую мечту о едином государстве славян – только с Варшавой вместо Петербурга во главе. Глава о польском мессианизме вообще прекрасно иллюстрирует, насколько Россия – европейская страна: все те же идейные формации, все те же противопоставления «холодной рациональности Запада» и «славянской души» характерны и для поляков, причем иногда – до мельчайших деталей. Даже хронология возникновения этих идей в общем совпадает: расцвет польского мессианства и романтизма происходит где-то около середины 1830-х, вместе с Мицкевичем и Красинским, в тот же период, что и взлет славянофильства в русской общественной мысли. Разница здесь видна в акцентах, построении фразы, но не в самих фразах и даже не в стиле. Высшей точкой первой фазы панславизма Кон полагает Славянский конгресс в Праге 1848-го, но встреча всех славян Европы оказалась не столько праздником единения, сколько примером нарастающих различий. Поляки видели себя во главе славянского союза наций. Чехи и южные славяне предпочитали культурную автономию внутри австрийской империи, опасаясь русского экспансионизма и мадьяризации. Одинокий революционер из России, Михаил Бакунин, призывал к европейским потрясениям, из которых появится славянская федерация во главе с Россией, сбросившей царскую автократию. И так далее.
Во второй части Кон прослеживает дальнейшие трансформации панславизма, который после революций 1848-1849 гг. показал свою нежизнеспособность в качестве объединяющей платформы. Если предыдущие 25-30 лет были для панславизма «западной» фазой, ориентированной на Просвещение и гуманизм, то к 1850-м наступает «восточная» фаза развития панславизма, в ходе которой идея единства всех славян будет все чаще представляться в Европе не интеграционным проектом, а орудием царистской пропаганды и прикрытием для петербургского империализма. В действительности, как показывает Кон, ситуация несколько сложнее. Помимо чисто прагматических стремлений имперской России использовать панславизм для внешней политики, были и намного более искренние сторонники этой идеи, пусть даже они увязывали панславизм с русским мессианством, представляя Россию не столько как завоевателя, сколько как защитницу всех славянских народов. В контексте объединения Германии и преобразования Австрии в двуединую монархию неудивительно, что заметная часть интеллектуальных лидеров западных славян обратила свои взоры на Россию как гаранта их безопасности. Взлет имперской Германии, а также превращение Австро-Венгрии в ее ближайшего союзника для многих славян в дунайской империи означали одно: власти сделали ставку на немецкую автократию, а не на федерацию равноправных народов. Случайное, но все же символическое совпадение, что Славянский конгресс открылся в Москве именно в 1867-м, в тот самый год, когда была образована Австро-Венгрия. Через пару поколений Россия открыто начнет использовать славянскую карту в мировой войне, но итогом этой игры станет отнюдь не создание «славянского пояса безопасности» вокруг России, а распад петербургской империи.
В третьей части Кон разбирает события первой половины ХХ века, в ходе которых панславизм неожиданно был воскрешен в его советской форме. Но этому возвращению предшествовало то, что Кон называет «триумфом западных славян» после Первой мировой войны – впервые в истории чехи, словаки и южные славяне получили собственные государства, а поляки наконец восстановили давно исчезнувшее отечество. Но – и это очень характерный для книги штрих – уже в следующей главе Кон показывает, как «триумф восточных славян» одновременно обнулил почти все достижения их западных соседей межвоенного времени и вернул в оборот идею панславизма, ставшего теперь частью советского идеологического арсенала. Это – высшая точка последней, восточной, фазы развития панславянской идеи: в ней сливаются не столько советское и русское, сколько советское и славянское – ведь в социалистическом блоке оказались практически все славянские государства Европы, от СССР до Югославии. И весьма символично – с учетом дальнейшей истории – что книгу Кон заканчивает обзором Славянского Конгресса, собравшегося в Белграде в декабре 1946-го. На этом всемирном смотре славянских народов (присутствовали делегаты едва ли не со всех континентов) главным действующим лицом был югославский лидер Тито, но больше всего, кажется, говорили о великой исторической миссии Советского Союза и его славянских народов, в первую очередь русских. Последние ремарки Кона указывают на то, что превращение панславизма в ответвление русского национализма (пусть и в советской его форме), скорее всего, вызовет нарастающее сопротивление других славянских народов в Европе, особенно после начала десталинизации.
Очень важным, но сейчас редко вспоминаемым этапом на этом пути был панславизм – идеологическое, культурное и политическое движение, нацеленное на объединение всех славянских народов. О нем написано немало (как в России, так и вне ее), но действительно интересных и при этом широких по охвату работ не так много. Одна из них – книга Ганса Кона под названием Pan-Slavism, Its History and Ideology («Панславизм, его история и идеология»), вышедшая первым изданием в 1952-м, а вторым (дополненным и местами переработанным) – в 1960-м, всего через восемь лет. Кон хорошо известен в качестве классика и основателя теории национализма, и книге о панславизме он, действительно, уделяет существенное число страниц националистическим аспектам этого движения. Но в первую очередь это книга об истории идей, причем книга, написанная с ярко выраженным чувством исторического момента.
Всю историю панславизма Кон подразделяет на три части – или, скорее, эпохи. Первая из них связана в основном с западными и южными славянами (чехами, поляками и хорватами в первую очередь), и охватывает около 50 лет, от Венского конгресса 1815 г. до начала 1860-х и второго польского восстания в Российской империи. Во второй эпохе главенствуют восточные славяне (в особенности русские), а продолжается она от панславянского конгресса в Москве 1867 г. до 1905 г. и первой русской революции. Третья фаза в развитии панславизма – еще полстолетия, от революционного 1905-го до послевоенного 1950-го, и здесь основной сюжет – развертывание внутри панславизма «русской тенденции» в ее советском виде, что окончательно превращает панславянскую идею в инструмент внешней политики. Сообразно с этим делением организована и книга: каждый из периодов истории панславизма составляет отдельную часть, внутри которой располагаются главы, выстроенные в более-менее хронологическом порядке.
В первой части Кон прослеживает возникновение панславянских движений в чешских землях Австрийской империи, показывая, как идея единства всех славян возникла в интеллектуальном климате эпохи романтизма. Как часто бывает в Европе, вдохновителем национального пробуждения стал иностранец: Гердер, как указывает Кон, был тем самым немцем, который впервые высказал намеки на общее будущее европейских славян. Его представления о славянах как мирных, открытых к прогрессу народах, заложили основы панславянской сентиментальности в
Яне Колларе и Йосефе Шафарике, интеллектуалах, внесших огромный вклад не только в развитие панславизма, но и в национальное пробуждение чехов в 1830-х и 1840-х. В то же самое время – и в связи с чехами, пусть и не всегда плотной – развивается иллирийское движение южных славян. И уже здесь легко просматриваются черты национальных противоречий, которые встают на пути панславизма: интеграционные проекты эмансипации славян, возникшие в Болгарии, Хорватии и Сербии, кристаллизируются как взаимоисключающие, а не взаимодополняющие. Так, очень характерно, что даже создание общего сербо-хорватского алфавита и письменности не помогло снять противоречия Загреба и Белграда. Помимо них, в середине XIX века оформлялся и словенский проект строительства нации, который вообще не тяготел к панславизму, зато был нацелен на сохранение словенцев в рамках австрийской монархии. Болгары, в свою очередь, намного больше тяготели к России, но не испытывали особого желания сливаться со своими южнославянскими соседями в гипотетической федерации народов. Отдельный вопрос – как панславизм проявился в польской интеллектуальной традиции. Из всех панславянских идей западных славян именно польская в наибольшей степени напоминает русскую мечту о едином государстве славян – только с Варшавой вместо Петербурга во главе. Глава о польском мессианизме вообще прекрасно иллюстрирует, насколько Россия – европейская страна: все те же идейные формации, все те же противопоставления «холодной рациональности Запада» и «славянской души» характерны и для поляков, причем иногда – до мельчайших деталей. Даже хронология возникновения этих идей в общем совпадает: расцвет польского мессианства и романтизма происходит где-то около середины 1830-х, вместе с Мицкевичем и Красинским, в тот же период, что и взлет славянофильства в русской общественной мысли. Разница здесь видна в акцентах, построении фразы, но не в самих фразах и даже не в стиле. Высшей точкой первой фазы панславизма Кон полагает Славянский конгресс в Праге 1848-го, но встреча всех славян Европы оказалась не столько праздником единения, сколько примером нарастающих различий. Поляки видели себя во главе славянского союза наций. Чехи и южные славяне предпочитали культурную автономию внутри австрийской империи, опасаясь русского экспансионизма и мадьяризации. Одинокий революционер из России, Михаил Бакунин, призывал к европейским потрясениям, из которых появится славянская федерация во главе с Россией, сбросившей царскую автократию. И так далее.
Во второй части Кон прослеживает дальнейшие трансформации панславизма, который после революций 1848-1849 гг. показал свою нежизнеспособность в качестве объединяющей платформы. Если предыдущие 25-30 лет были для панславизма «западной» фазой, ориентированной на Просвещение и гуманизм, то к 1850-м наступает «восточная» фаза развития панславизма, в ходе которой идея единства всех славян будет все чаще представляться в Европе не интеграционным проектом, а орудием царистской пропаганды и прикрытием для петербургского империализма. В действительности, как показывает Кон, ситуация несколько сложнее. Помимо чисто прагматических стремлений имперской России использовать панславизм для внешней политики, были и намного более искренние сторонники этой идеи, пусть даже они увязывали панславизм с русским мессианством, представляя Россию не столько как завоевателя, сколько как защитницу всех славянских народов. В контексте объединения Германии и преобразования Австрии в двуединую монархию неудивительно, что заметная часть интеллектуальных лидеров западных славян обратила свои взоры на Россию как гаранта их безопасности. Взлет имперской Германии, а также превращение Австро-Венгрии в ее ближайшего союзника для многих славян в дунайской империи означали одно: власти сделали ставку на немецкую автократию, а не на федерацию равноправных народов. Случайное, но все же символическое совпадение, что Славянский конгресс открылся в Москве именно в 1867-м, в тот самый год, когда была образована Австро-Венгрия. Через пару поколений Россия открыто начнет использовать славянскую карту в мировой войне, но итогом этой игры станет отнюдь не создание «славянского пояса безопасности» вокруг России, а распад петербургской империи.
В третьей части Кон разбирает события первой половины ХХ века, в ходе которых панславизм неожиданно был воскрешен в его советской форме. Но этому возвращению предшествовало то, что Кон называет «триумфом западных славян» после Первой мировой войны – впервые в истории чехи, словаки и южные славяне получили собственные государства, а поляки наконец восстановили давно исчезнувшее отечество. Но – и это очень характерный для книги штрих – уже в следующей главе Кон показывает, как «триумф восточных славян» одновременно обнулил почти все достижения их западных соседей межвоенного времени и вернул в оборот идею панславизма, ставшего теперь частью советского идеологического арсенала. Это – высшая точка последней, восточной, фазы развития панславянской идеи: в ней сливаются не столько советское и русское, сколько советское и славянское – ведь в социалистическом блоке оказались практически все славянские государства Европы, от СССР до Югославии. И весьма символично – с учетом дальнейшей истории – что книгу Кон заканчивает обзором Славянского Конгресса, собравшегося в Белграде в декабре 1946-го. На этом всемирном смотре славянских народов (присутствовали делегаты едва ли не со всех континентов) главным действующим лицом был югославский лидер Тито, но больше всего, кажется, говорили о великой исторической миссии Советского Союза и его славянских народов, в первую очередь русских. Последние ремарки Кона указывают на то, что превращение панславизма в ответвление русского национализма (пусть и в советской его форме), скорее всего, вызовет нарастающее сопротивление других славянских народов в Европе, особенно после начала десталинизации.
Первый из любопытных моментов, связанных с книгой – так это то, что при ближайшем рассмотрении сама идея панславизма оказывается довольно-таки эфемерной, хотя Кон и подчеркивает, что перспектива интеграции всех (или многих) славянских наций Европы сама по себе долгое время оставалась возможной. Но какие-то реальные шансы на объединение хотя бы большей части европейских славян в каком-то наднациональном проекте типа федерации народов погибли вместе с революциями 1848 г., и в дальнейшем панславистское течение мысли оказалось неразрывно связано с Россией. А затем панславизм растворился в российском империализме, и альтернативная трактовка панславянской идеи так и не возникла – что, впрочем, не помешало советской вариации панславизма в свое время пережить заметные успехи, пусть и ненадолго. В этой связи показательно, что Сталин, например, резко возражал против создания «Балканской федерации» после Второй мировой, в которой руководящую роль могли бы играть как раз-таки южные славяне, ввиду международного авторитета Тито в коммунистическом движении.
Далее, очень бросается в глаза, что Кон, говоря о ранней, западной, фазе развития панславизма, неоднократно подчеркивает несовместимость либеральной и национальной идеи. Тот факт, что в революциях 1848-го обе идеи соединились, для Кона - временная аберрация, а вовсе не закономерный ход событий. С этим сложно согласиться (опыт европейской интеграции после 1945-го покажет, что национальный фактор не обязательно мешает построению либерально-демократической системы), однако можно понять подобного рода заявления, если вспомнить, что Кон лично был свидетелем того, как агрессивный национализм в середине ХХ века вызвал две мировых войны.
И последний из наиболее важных аспектов книги – в ней очень рельефно с самого начала отслеживается процесс размежевания славянских народов, указывающий на конфликт универсального и партикулярного начал. Хотя сторонников панславизма было немало, все же еще в 1848-м выяснилось, что различные проекты славянского будущего крайне плохо совместимы между собой. Например, для поляков и русских панславизм быстро оказался связан с идеей собственного превосходства, в то время как для чехов или словенцев – скорее с культурной автономией. Даже региональные союзы славян – вроде идей объединения балканских народов – упирались в гегемонистские претензии отдельных народов, будь то сербы, хорваты или болгары. В этом смысле история рождения и смерти панславизма напоминает историю «великогерманского вопроса» в XIX столетии – это хроника гибели перспективной идеи, ставшей жертвой политических амбиций.
Hans Kohn. (1960). Pan-Slavism: Its history and ideology (2nd edit., rev.). New York: Vintage Books.
Далее, очень бросается в глаза, что Кон, говоря о ранней, западной, фазе развития панславизма, неоднократно подчеркивает несовместимость либеральной и национальной идеи. Тот факт, что в революциях 1848-го обе идеи соединились, для Кона - временная аберрация, а вовсе не закономерный ход событий. С этим сложно согласиться (опыт европейской интеграции после 1945-го покажет, что национальный фактор не обязательно мешает построению либерально-демократической системы), однако можно понять подобного рода заявления, если вспомнить, что Кон лично был свидетелем того, как агрессивный национализм в середине ХХ века вызвал две мировых войны.
И последний из наиболее важных аспектов книги – в ней очень рельефно с самого начала отслеживается процесс размежевания славянских народов, указывающий на конфликт универсального и партикулярного начал. Хотя сторонников панславизма было немало, все же еще в 1848-м выяснилось, что различные проекты славянского будущего крайне плохо совместимы между собой. Например, для поляков и русских панславизм быстро оказался связан с идеей собственного превосходства, в то время как для чехов или словенцев – скорее с культурной автономией. Даже региональные союзы славян – вроде идей объединения балканских народов – упирались в гегемонистские претензии отдельных народов, будь то сербы, хорваты или болгары. В этом смысле история рождения и смерти панславизма напоминает историю «великогерманского вопроса» в XIX столетии – это хроника гибели перспективной идеи, ставшей жертвой политических амбиций.
Hans Kohn. (1960). Pan-Slavism: Its history and ideology (2nd edit., rev.). New York: Vintage Books.
