Я давно хотел прочесть эти знаменитые письма целиком, и случай выдался только совсем недавно. Петр Чаадаев, конечно, далеко не первый мыслитель в русской философской традиции, но первый, который определил для России весь XIX век теми проблемами, которые он поставил в своих текстах. Это на самом деле поразительно, учитывая что в открытой печати появилось всего лишь одно-единственное первое письмо из восьми, а остальные, насколько мне известно, вообще не были опубликованы при жизни автора.
Эпистолярная форма, в которую облечены размышления, читается легко, несмотря на несколько тяжеловесный слог, и в целом, при всех темных местах писем, достаточно цельно воспринимается. Письма эти, конечно, очень далеки от банальной, напичканной эмоциями, хулы на Россию и ее историю, высказанной сумасшедшим или поверхностным человеком. Хотя чтобы понять это, лучше всего не останавливаться на первом (самом известном) письме, а прочесть все остальные, поскольку мысль Чаадаева развивается последовательно, и оставшиеся письма создают вполне понятный контекст для первого (оно вообще самое радикальное по тону и содержанию, на мой взгляд; остальные, в общем-то, более сдержанные). При внимательном рассмотрении Чаадаев предстает не как безнадежный пессимист (каковым его иногда любят изображать), отрицающий за Россией сколь-нибудь значимое место в истории, а скорее наоборот – как сопереживающий, причастный ее истории человек, стремящийся честно и откровенно рассказать о том, что он видит, сопоставляя Россию с Западной Европой. Его взгляд на историю, что любопытно, подчеркнуто религиозный, точнее говоря – христианский, в том смысле, что из христианской религии он черпает почти все категории своего мышления (еще заметно влияние гегелевской философии, особенно там, где Чаадаев говорит о государствах и духовности отдельных народов).
Еще хотел бы отметить несколько особенно примечательных вещей в тексте. Во-первых, любопытно смотрятся рассуждения о человеческой свободе, с одной стороны, и свободе как осознанном подчинении всеобщему моральному закону, который осмысляется разумом, но таится в глубине человеческой души в форме веры. Это, на мой взгляд, навеяно гегелевской диалектикой тождества Единого и Всеобщего, которые в подлинно разумном государстве должны совпадать. Во-вторых, оценка Чаадаевым античного наследия и Реформации в европейской мысли – удивительно, честно говоря, что человек, возвышающий Европу, настолько негативно оценивает греков и римлян, включая Гомера, Сократа и Аристотеля; что до Реформации, то это вообще поражает больше всего, особенно в контексте того, что протестантизм расценивается современными авторами как высвобождение творческой энергии европейской мысли от сковывающих ее католических догматов (с чем я совершенно согласен). Чаадаев систематически бичует Реформацию, обвиняя ее не только в том, что она расколола Европу, но и в том, что сам по себе протестантизм нанес огромный духовный ущерб христианской религии (о том, что Европа была расколота на православие и католичество задолго до Мартина Лютера, Чаадаев, что характерно, не вспоминает).
Но самое впечатляющее замечание Чаадаева проговаривается почти мимоходом, в шестом письме, как раз перед тем, как он говорит о Реформации и античности. Говоря об истории, Чаадаев (в очередной раз) говорит о необходимости провиденциального подхода к рассмотрению происходящих событий, в том смысле, что «сопоставления веков и народов», которые «нагромождает пустая ученость» нуждаются не просто в механическом собирании и описании, но в некоей руководящей нити, которая могла бы не просто рассказать о них, но понять их значение в общей картине исторического процесса. И дальше он высказывает совершенно потрясающую мысль: «все сырье [matiere – материя, содержание] истории уже исчерпано», а раз так, то «истории осталось только одно – осмысливать». Это сказано за сто лет до А. Кожева и его «Конца Истории», и есть какой-то символизм, наверное, в том, что сказано это тоже человеком, рожденным в России, но на французском языке. История завершилась, ее задача – осмысление происходившего, раскрытие вечных истин и предвосхищение «великого апокалиптического синтеза», последней «фазы человеческой природы», в которой растворятся все народы, реализовав универсальный нравственный закон.
Еще хотел бы отметить несколько особенно примечательных вещей в тексте. Во-первых, любопытно смотрятся рассуждения о человеческой свободе, с одной стороны, и свободе как осознанном подчинении всеобщему моральному закону, который осмысляется разумом, но таится в глубине человеческой души в форме веры. Это, на мой взгляд, навеяно гегелевской диалектикой тождества Единого и Всеобщего, которые в подлинно разумном государстве должны совпадать. Во-вторых, оценка Чаадаевым античного наследия и Реформации в европейской мысли – удивительно, честно говоря, что человек, возвышающий Европу, настолько негативно оценивает греков и римлян, включая Гомера, Сократа и Аристотеля; что до Реформации, то это вообще поражает больше всего, особенно в контексте того, что протестантизм расценивается современными авторами как высвобождение творческой энергии европейской мысли от сковывающих ее католических догматов (с чем я совершенно согласен). Чаадаев систематически бичует Реформацию, обвиняя ее не только в том, что она расколола Европу, но и в том, что сам по себе протестантизм нанес огромный духовный ущерб христианской религии (о том, что Европа была расколота на православие и католичество задолго до Мартина Лютера, Чаадаев, что характерно, не вспоминает).
Но самое впечатляющее замечание Чаадаева проговаривается почти мимоходом, в шестом письме, как раз перед тем, как он говорит о Реформации и античности. Говоря об истории, Чаадаев (в очередной раз) говорит о необходимости провиденциального подхода к рассмотрению происходящих событий, в том смысле, что «сопоставления веков и народов», которые «нагромождает пустая ученость» нуждаются не просто в механическом собирании и описании, но в некоей руководящей нити, которая могла бы не просто рассказать о них, но понять их значение в общей картине исторического процесса. И дальше он высказывает совершенно потрясающую мысль: «все сырье [matiere – материя, содержание] истории уже исчерпано», а раз так, то «истории осталось только одно – осмысливать». Это сказано за сто лет до А. Кожева и его «Конца Истории», и есть какой-то символизм, наверное, в том, что сказано это тоже человеком, рожденным в России, но на французском языке. История завершилась, ее задача – осмысление происходившего, раскрытие вечных истин и предвосхищение «великого апокалиптического синтеза», последней «фазы человеческой природы», в которой растворятся все народы, реализовав универсальный нравственный закон.
