Есть трагическая ирония истории в том, что Австро-Венгрия – страна, которая навсегда исчезла из европейской истории в самом начале ХХ века – оказалась домом для многих интеллектуалов, определивших облик наступающего столетия. Эта лоскутная империя была не только скрепляющим каркасом для Центральной Европы, но также источником культурных течений, философских доктрин и экономических теорий, достигших зенита славы лишь после распада австро-венгерской монархии, причем влияние этих идей вышло далеко за границы Вены, Будапешта или Праги.
Фрейд и Кафка, Мах и Витгенштейн, Шиле и Климт – последние десятилетия Австро-Венгрии наполнены множеством имен, обогативших целые направления в искусстве и науке. С чем связана столь высокая концентрация талантов в стране, разрывающейся между архаикой и современностью, где блистательные театры и университеты соседствовали с вопиющей нищетой? Как формировался интеллектуальный климат Австро-Венгрии на рубеже столетий, и как именно он способствовал возникновению плеяды философов, архитекторов, художников, экономистов и живописцев накануне гибели империи?
Фрейд и Кафка, Мах и Витгенштейн, Шиле и Климт – последние десятилетия Австро-Венгрии наполнены множеством имен, обогативших целые направления в искусстве и науке. С чем связана столь высокая концентрация талантов в стране, разрывающейся между архаикой и современностью, где блистательные театры и университеты соседствовали с вопиющей нищетой? Как формировался интеллектуальный климат Австро-Венгрии на рубеже столетий, и как именно он способствовал возникновению плеяды философов, архитекторов, художников, экономистов и живописцев накануне гибели империи?
Все эти вопросы исследованы в книге Уильяма М. Джонстона, рассказывающей о последних десятилетиях Австро-Венгрии с точки зрения истории идей. Хотя основное внимание Джонстона сосредоточено на 1890-х – 1910-х гг., хронологические рамки книги значительно шире, и охватывают период с 1848 г. по 1938 г. В первой части книги описан социально-экономический контекст, в котором шло развитие австро-венгерской монархии с середины XIX столетия до начала ХХ века. Вторая часть посвящена венскому стилю жизни: будучи столицей, этот город задавал стандарты в эстетике, досуге и потреблении для всей империи. Третья часть описывает специфику мировоззрения, процветавшего в мегаполисах Австро-Венгрии, от Вены и Будапешта через Прагу до Триеста и Лемберга, и порожденного особой социальной средой, в которой сталкивались немецкая, венгерская и еврейская культуры. В четвертой части рассказывается о католическом факторе в Австро-Венгрии, и о его влиянии на философское, научное и художественное мышление. Часть пятая посвящена той роли, которую играли венгры в интеллектуальном ландшафте двуединой монархии. Наконец, в шестой части выделены наиболее важные характеристики австро-венгерской ментальности, общие для очень разных – подчас враждебных друг другу – людей.
Книга впечатляет в первую очередь сочетанием широты охвата с глубиной погружения – Джонстон не только рассказывает о различных мыслителях, живших и работавших в Австро-Венгрии, но и подробно изображает общественный фон, на котором происходило их интеллектуальное становление. В связи с этим особого упоминания заслуживают практики досуга и формы повседневной жизни, характерные для дунайской монархии. Джонстон пишет о кофейнях как особого рода публичных пространствах, где собирались интеллектуалы всех мастей, рассказывает об арт-салонах, в которых творили гении (признанные и непризнанные), окруженные свитой почитателей, и, конечно, не обходит вниманием оперу.
Особое достоинство книги заключается в том, что собранный в ней материал дает отличное представление о том, насколько сложным было положение евреев внутри дунайской монархии. Джонстон на множестве примеров отлично показывает дилеммы еврейской диаспоры: зачастую чем глубже была степень ассимиляции евреев, тем выше была степень их отчуждения от самих себя (крайние случаи здесь – Отто Вейнигер и Антон Требич), при том, что само погружение евреев в немецкую или венгерскую культуру вызывало яростный протест националистов. В то же время некоторые интеллектуальные привычки, характерные для диаспоры, позволяли евреям легче включаться в интеллектуальную жизнь австро-венгерской монархии, играя в ней значимые роли. Это ощущение невольного космополитизма, обостренное чувство идентичности, основанной на свободном выборе (а не на традиции или привычке), как показывает Джонстон, постоянно стимулировало интеллектуальную активность, иногда в причудливых и экстравагантных формах мышления.
Особое достоинство книги заключается в том, что собранный в ней материал дает отличное представление о том, насколько сложным было положение евреев внутри дунайской монархии. Джонстон на множестве примеров отлично показывает дилеммы еврейской диаспоры: зачастую чем глубже была степень ассимиляции евреев, тем выше была степень их отчуждения от самих себя (крайние случаи здесь – Отто Вейнигер и Антон Требич), при том, что само погружение евреев в немецкую или венгерскую культуру вызывало яростный протест националистов. В то же время некоторые интеллектуальные привычки, характерные для диаспоры, позволяли евреям легче включаться в интеллектуальную жизнь австро-венгерской монархии, играя в ней значимые роли. Это ощущение невольного космополитизма, обостренное чувство идентичности, основанной на свободном выборе (а не на традиции или привычке), как показывает Джонстон, постоянно стимулировало интеллектуальную активность, иногда в причудливых и экстравагантных формах мышления.
Но главная задача книги все же не сводится к воссозданию красочных картин давно ушедшей эпохи. Напротив, Джонстон стремится показать, как наследие многочисленных экономистов, философов, писателей и художников не только сформировало духовный мир Центральной Европы, но и повлияло на многие современных направлений в искусстве и науке. С этой точки зрения книга бьет в цель с исключительной точностью. В самом деле, без австро-венгерского следа невозможно представить себе интеллектуальную историю всего ХХ столетия – идет ли речь о философии языка Витгенштейна, о феноменологии Гуссерля, о психоанализе Фрейда, о марксизме Лукача, или о романах Кафки, Музиля и Чапека. Но самыми яркими именами этот перечень отнюдь не ограничивается, ведь Джонстон говорит также и об экономистах «австрийской школы» (Бем-Баверк), о социологах (Гумплович), о теоретиках кино (Балаж), о пацифистах (баронесса фон Зутнер) и о многих других – менее известных, хотя далеко не всегда менее значимых людях.
Все эти люди были – в той или иной степени – сформировались в обстановке постоянного социального напряжения, порождаемого конфликтом ригидной политической структуры и динамичного общества; это противоречие станет основополагающей чертой истории Центральной Европы в ХХ столетии. Австро-Венгрия в этом смысле была превосходной сценой для того, что Джонстон (вслед за Германом Брохом) называет «Веселым Апокалипсисом» - эпохой, когда архаичные элиты силой сдерживали пробуждение гражданского общества. Этот конфликт порождал своеобразное созерцательное мировоззрение – Джонсон обозначает его как «терапевтический нигилизм», убежденность в том, что любые попытки реформ бессмысленны, поскольку приведут лишь к перетасовке в правящих рядах, а типичные обыватели поддерживают монархию, не интересуясь ничем, кроме прозаических забот. Спастись от этой омертвляющей безнадеги можно было лишь с помощью всепроникающей иронии и обустройства частной жизни – неудивительно, что именно в Центральной Европе процветали абсурдистские и сатирические романы Кафки и Гашека, наряду с язвительными фельетонами Карла Крауса.
Все эти люди были – в той или иной степени – сформировались в обстановке постоянного социального напряжения, порождаемого конфликтом ригидной политической структуры и динамичного общества; это противоречие станет основополагающей чертой истории Центральной Европы в ХХ столетии. Австро-Венгрия в этом смысле была превосходной сценой для того, что Джонстон (вслед за Германом Брохом) называет «Веселым Апокалипсисом» - эпохой, когда архаичные элиты силой сдерживали пробуждение гражданского общества. Этот конфликт порождал своеобразное созерцательное мировоззрение – Джонсон обозначает его как «терапевтический нигилизм», убежденность в том, что любые попытки реформ бессмысленны, поскольку приведут лишь к перетасовке в правящих рядах, а типичные обыватели поддерживают монархию, не интересуясь ничем, кроме прозаических забот. Спастись от этой омертвляющей безнадеги можно было лишь с помощью всепроникающей иронии и обустройства частной жизни – неудивительно, что именно в Центральной Европе процветали абсурдистские и сатирические романы Кафки и Гашека, наряду с язвительными фельетонами Карла Крауса.
Джонстон хорошо показывает, как этот терапевтический нигилизм в конце концов оказался губительным для всей империи, когда грянула Великая война, и Австро-Венгрия исчезла в революционном хаосе, который высвободил силы, долгое время сдерживаемые монархией во имя поддержания иллюзорной стабильности. Еще одна ирония истории заключалась в том, что стремление Габсбургов любой ценой избежать радикальных перемен привело к тому, что эти перемены не только увеличились в масштабе, но и стали неизбежны. После распада австро-венгерской империи в Центральной Европе началась другая эпоха, однако еще долгое время в ней сохранялись фрагменты исчезнувшего мира – в Австрии, Венгрии, Польше и Чехословакии жили и работали интеллектуалы, чье становление пришлось на довоенное время. В этом смысле длинная тень двуединой монархии накрывала страны Центральной Европы вплоть до начала Второй мировой войны, развязанной еще одним выходцем из Австро-Венгрии – но, в отличие от многих, этот человек относился к Габсбургам без малейшего налета сентиментальности.
