Самое серьезное – и, пожалуй, самое несправедливое – обвинение против Гегеля заключается в том, что он стал предтечей фашизма. У этой критики долгая история. Еще в годы Первой мировой войны британский философ Леонард Хобхаус доказывал, что гегелевская политическая теория заложила основы для немецкого агрессивного авторитаризма, ставящего интересы государства выше прав и свобод индивида. Во время Второй мировой войны еще один знаменитый философ Карл Поппер включил Гегеля (вместе с Платоном) в число наиболее утонченных и опасных врагов свободного общества. На первый взгляд кажется, что эта традиция имеет под собой веские основания. Действительно, ведущие идеологи фашизма в Италии опирались на гегелевское наследие при разработке своей теории «духовного государства», поглощающего частные интересы ради общего блага. Но для нацистов Гегель, напротив, был чуждым немецкому духу либералом, цеплявшимся за идеи правового государства и автономии личности; куда больше философы нацизма ценили Фихте или Ницше – авторов, прославляющих героический стиль жизни, нацеленный на риск и борьбу.
Тем не менее, в 1930-е годы многим европейским интеллектуалам Гегель казался либо отжившим свое реликтом, либо провозвестником (пусть даже невольным) тоталитарных идеологий. Лишь во Франции Александр Кожев представил широкой публике новое прочтение гегелевской философии, выделив в ней темы борьбы за признание и радикальное освобождение индивида в ходе истории. После начала Второй мировой войны старые обвинения Гегеля в милитаризме и тоталитаризме прозвучали с новой силой. Одним из самых известных возражений на эту критику стала книга «Разум и революция», автором которой был немецкий философ Герберт Маркузе.
Маркузе, один из ключевых мыслителей «Франкфуртской Школы», станет звездой «новых левых» в 1960-е и прославится своей критикой потребительского общества, в которой он соединит фрейдовские и марксистские мотивы. «Разум и революция», однако, представляют собой в первую очередь сравнительный анализ систем Гегеля и Маркса, призванный показать, что гегелевская мысль несовместима с теорией и практикой фашизма. В первой части книги («Основы философии Гегеля») Маркузе тщательно исследует возникновение и структуру гегелевской философии, фокусируя внимание на тех ее аспектах, которые связаны с осмыслением истории и политической жизни. Вторая часть книги («Становление социальной теории») описывает оформление материалистической диалектики, разработанной Марксом на фоне распада гегельянства, а также освещает становление социологии как науки, призванной понять динамику общественного развития. Наконец, в заключении Маркузе рассматривает ренессанс гегельянства в начале ХХ века, и показывает, насколько далеки фашистские и нацистские авторы от духа и буквы гегелевской системы.
Маркузе, один из ключевых мыслителей «Франкфуртской Школы», станет звездой «новых левых» в 1960-е и прославится своей критикой потребительского общества, в которой он соединит фрейдовские и марксистские мотивы. «Разум и революция», однако, представляют собой в первую очередь сравнительный анализ систем Гегеля и Маркса, призванный показать, что гегелевская мысль несовместима с теорией и практикой фашизма. В первой части книги («Основы философии Гегеля») Маркузе тщательно исследует возникновение и структуру гегелевской философии, фокусируя внимание на тех ее аспектах, которые связаны с осмыслением истории и политической жизни. Вторая часть книги («Становление социальной теории») описывает оформление материалистической диалектики, разработанной Марксом на фоне распада гегельянства, а также освещает становление социологии как науки, призванной понять динамику общественного развития. Наконец, в заключении Маркузе рассматривает ренессанс гегельянства в начале ХХ века, и показывает, насколько далеки фашистские и нацистские авторы от духа и буквы гегелевской системы.
Наиболее интересные и проницательные фрагменты «Разума и революции» сосредоточены, конечно, в разделах о Гегеле, идет ли речь об анализе его системы или о развитии гегельянства в Англии и Италии. Маркузе справедливо отмечает, что в основе гегелевского мышления лежит идея свободы как процесса – процесса, который не только познается абстрактным разумом, но и воплощается в ходе исторического действия людей. В этом смысле знаменитый афоризм Гегеля о том, что «все разумное действительно, а все действительное – разумно» содержит в себе революционный потенциал: если действительность становится разумной, она рано или поздно сокрушит все неразумные, ошибочные и архаичные формы сознания. Природа человека для Гегеля определяется способностью к разумной свободе, реализация которой связана с возникновением современного государства, основанного на идее прав личности и равенства перед законом. Эти принципы, как подчеркивает Маркузе, для Гегеля немыслимы без частной собственности: именно она выступает внешним бытием свободы, важнейшим признаком человеческой автономии перед лицом как государства, так и других людей. Защита частной собственности, в свою очередь, требует взаимного признания между индивидами, находящего свое выражение в правовой системе – а гарантом ее становится государство. Маркузе также справедливо отмечает важность замечаний Гегеля о труде как основе гражданского общества и проблеме обнищания, далее показывая, как эти аспекты получат глубочайшее развитие в философии Маркса.
Настойчивый акцент на связи свободы и собственности, равно как и повышенное внимание к экономическим аспектам системы Гегеля вполне объяснимы для марксистской оптики, использованной Маркузе в ходе анализа. Но, к сожалению, именно здесь в книге чаще всего встречаются поразительные – особенно с учетом поставленных задач – примеры недопонимания гегелевской политической мысли. Вот один из самых вопиющих: Маркузе неоднократно говорит о том, что «Гегель не признает гражданское общество самостоятельным и подчиняет его авторитарному государству». Между тем, одна только «Философия Права» содержит прямое указание на то, что в разумном государстве «конкретная свобода состоит в том, личная единичность и ее особенные интересы получают полное развитие и признание своего права» - принцип, который полностью противоречит идее авторитарной системы, подавляющей свободу личности. Жонглируя цитатами, Маркузе изображает Гегеля хоть и не провозвестником Гитлера или Муссолини, но зато апологетом (пусть и критично настроенным) консервативной монархии – подобный портрет выглядит жалкой карикатурой на человека, которого книга вроде призвана защитить.
Там же, где речь идет о разложении гегельянства в 1830-х – 1840-х годах и становлении марксистской теории, Маркузе зачастую ограничивается простым пересказом истории европейской философии. Но если глава, посвященная движению от Кьеркегора к Марксу через Фейербаха, содержит кое-какие любопытные наблюдения, то вся глава, описывающая развитие позитивизма и социологии выглядит бессмысленной с точки зрения целей и задач книги. Разделы о Сен-Симоне, Конте или Лоренце Штейне никак не связаны с анализом гегелевской или марксистской философии, и создается впечатление, что эти страницы были добавлены в книгу просто для объема. Маркузе нигде толком не показывает, как соотносятся позитивистские теории и гегельянство – хотя общая логика книги должна бы предполагать такую цель, раз уж речь идет о попытке доказать, что мысль Гегеля в принципе враждебна авторитарным тенденциям, заметным у того же Конта или Шталя.
При этом заключение вновь обращается к наследию гегелевской философии, и представляет собой наиболее содержательную часть книги. Здесь Маркузе предлагает подробный и местами весьма тонкий анализ фашистского гегельянства в Италии, а также исследует отношение национал-социалистической мысли к Гегелю. По сути, основная задача книги – защита Гегеля от обвинений в тоталитаризме – решается на последних ее страницах. Маркузе сопоставляет «актуальный идеализм» Джованни Джентиле с гегелевской системой – и вполне убедительно показывает, что мысль Гегеля не имеет ничего общего с фашистскими ценностями. Италия 1930-х действительно была корпоративным государством, однако управлялось оно без малейшего уважения к правам и свободам личности, а носителем диктаторской власти была партия, в то время как о реальном представительстве политических интересов (будь то на уровне граждан или сословий) речи и быть не могло. Аналогично, в Германии, отмечает Маркузе, ключевые теоретики нацизма – такие как Карл Шмитт или Альфред Розенберг – отвергали гегелевское понимание государства, поскольку в основе политической жизни для них лежит не свобода личности, а расовое единство народа, поддерживаемое партией во главе с единоличным вождем.
Таким образом, философия тоталитаризма бесконечно далека от идей Гегеля, и лишь крайне поверхностный взгляд может выявить в них какое-то глубокое родство. Язык Гегеля порой может казаться переусложненным, а его философия политики или понимание истории – устаревшим, однако любое внимательное чтение гегелевских текстов не оставляет сомнений в том, что центром его философии были свобода, разум и прогресс – триада, восходящая к традиции Просвещения.
Настойчивый акцент на связи свободы и собственности, равно как и повышенное внимание к экономическим аспектам системы Гегеля вполне объяснимы для марксистской оптики, использованной Маркузе в ходе анализа. Но, к сожалению, именно здесь в книге чаще всего встречаются поразительные – особенно с учетом поставленных задач – примеры недопонимания гегелевской политической мысли. Вот один из самых вопиющих: Маркузе неоднократно говорит о том, что «Гегель не признает гражданское общество самостоятельным и подчиняет его авторитарному государству». Между тем, одна только «Философия Права» содержит прямое указание на то, что в разумном государстве «конкретная свобода состоит в том, личная единичность и ее особенные интересы получают полное развитие и признание своего права» - принцип, который полностью противоречит идее авторитарной системы, подавляющей свободу личности. Жонглируя цитатами, Маркузе изображает Гегеля хоть и не провозвестником Гитлера или Муссолини, но зато апологетом (пусть и критично настроенным) консервативной монархии – подобный портрет выглядит жалкой карикатурой на человека, которого книга вроде призвана защитить.
Там же, где речь идет о разложении гегельянства в 1830-х – 1840-х годах и становлении марксистской теории, Маркузе зачастую ограничивается простым пересказом истории европейской философии. Но если глава, посвященная движению от Кьеркегора к Марксу через Фейербаха, содержит кое-какие любопытные наблюдения, то вся глава, описывающая развитие позитивизма и социологии выглядит бессмысленной с точки зрения целей и задач книги. Разделы о Сен-Симоне, Конте или Лоренце Штейне никак не связаны с анализом гегелевской или марксистской философии, и создается впечатление, что эти страницы были добавлены в книгу просто для объема. Маркузе нигде толком не показывает, как соотносятся позитивистские теории и гегельянство – хотя общая логика книги должна бы предполагать такую цель, раз уж речь идет о попытке доказать, что мысль Гегеля в принципе враждебна авторитарным тенденциям, заметным у того же Конта или Шталя.
При этом заключение вновь обращается к наследию гегелевской философии, и представляет собой наиболее содержательную часть книги. Здесь Маркузе предлагает подробный и местами весьма тонкий анализ фашистского гегельянства в Италии, а также исследует отношение национал-социалистической мысли к Гегелю. По сути, основная задача книги – защита Гегеля от обвинений в тоталитаризме – решается на последних ее страницах. Маркузе сопоставляет «актуальный идеализм» Джованни Джентиле с гегелевской системой – и вполне убедительно показывает, что мысль Гегеля не имеет ничего общего с фашистскими ценностями. Италия 1930-х действительно была корпоративным государством, однако управлялось оно без малейшего уважения к правам и свободам личности, а носителем диктаторской власти была партия, в то время как о реальном представительстве политических интересов (будь то на уровне граждан или сословий) речи и быть не могло. Аналогично, в Германии, отмечает Маркузе, ключевые теоретики нацизма – такие как Карл Шмитт или Альфред Розенберг – отвергали гегелевское понимание государства, поскольку в основе политической жизни для них лежит не свобода личности, а расовое единство народа, поддерживаемое партией во главе с единоличным вождем.
Таким образом, философия тоталитаризма бесконечно далека от идей Гегеля, и лишь крайне поверхностный взгляд может выявить в них какое-то глубокое родство. Язык Гегеля порой может казаться переусложненным, а его философия политики или понимание истории – устаревшим, однако любое внимательное чтение гегелевских текстов не оставляет сомнений в том, что центром его философии были свобода, разум и прогресс – триада, восходящая к традиции Просвещения.
